ЛИСТВЕНЬ

Памяти В. Г.

На душе безутешно и мглисто,

Этот сумрак свинцово тяжел. Рухнул ты, несгибаемый Листвень, На сажень в ту же землю вошел!

Был ты нам словно тайная милость Наша совесть, опора и свет.

Знать, душа у тебя надломилась — Столько бед на нее навалилось, Столько мук нестерпимых и бед.

Отдохни!

Пусть хоть нынче не давят Грудь усталую скорби твои И сквозь сон до тебя долетает Вечный говор ангарской струи.

Дмитрий Шеваров

Давай останемся последними,

кто еще читал книжки и писал последние письма…

Послесловие — после слов.

А что приходит после слов?

Раздумья, воспоминания, уединение. Молчание.

Послесловием к письму должна бы стать тишина осенних полей.

Письмо в кармане на сердце, под ногами пожухлая стерня, в руках бессмысленная травинка, а в травинке, быть может, и таится тот смысл, который мы ищем всю жизнь.

Последние письма мне писала мама. Теперь уже никто не пишет.

Так я и читал переписку Распутина и Курбатова — со своим горем.

Мы ведь всю жизнь так и читаем русскую литературу. В юности — со своей любовью. В зрелости — со своей тревогой. В старости — со своей печалью.

Если бы не мама, не было бы у меня своей тропинки к Валентину Распутину. Осенью 1976 года мама принесла из библиотеки «Наш современник», где вышла тогда повесть «Прощание с Матёрой». Мне тринадцать лет. Передо мной выплыли из тумана Остров, Ангара, Листвень, Хозяин — неудержимо влекущие и пугающие. Сибирский Солярис.

В ту пору в нашем городе целыми кварталами крушили деревянную застройку, и каждый день после школы что-то тянуло меня бродить по умирающим дворам, забираться в торопливо брошенные дома, где еще все дышало теплом нескольких поколений. Под ногами валялись книги, иконы, письма, фотографии… Надо ли было мне объяснять трагедию жителей Матёры?

Когда я виделся с Валентином Григорьевичем наедине (а это было два или три раза), то всегда смущался и даже немного страшился его погруженности во что-то свое, бездонно глубокое. Мне казалось, что под пристальным взглядом великого писателя все мои тщательно продуманные вопросы обращаются в опилки, достойные лишь того, чтобы вымести их из дома.

Беседуя с Валентином Яковлевичем, смущаешься другому — тому, как вырастаешь в собственных глазах. Ум твой оживает, мысли вьются и легко слетают с языка, ты невольно улыбаешься и, как мальчишка, сам себе нравишься.

Вообще трудно представить, как могли дружить эти два Валентина, столь розно скроенные в канун страшной войны.

И в литературе их соседство кажется абсолютно неравноценным. Мощные, как скалы над Ангарой, повести Распутина и текучие, изящные, вышитые полузабытым русским слогом предисловия Курбатова.

За эти предисловия Валентину Яковлевичу часто достается. «Ну что он написал, кроме предисловий, которых никто не читает!..» «Нет чтобы настрочить том в тыщу страниц для ЖЗЛ — ведь скольких великих знал лично! — так почему-то пишет трехстраничные заметки о чужих книжках, горбатится за гроши. Зачем? Ради чего?..»

Увы, почти никто даже в нашей профессиональной среде не понимает, что за годы работы в литературной критике Валентин Курбатов вернул достоинство этому будто навсегда омертвевшему в годы «идейных установок» жанру — предисловию.

Курбатов воскресил пушкинское представление о том, что предисловие — это рекомендательное письмо, с которым издатель является к порогу читателя. Не хорошо, если книга вваливается в дом, не будучи рекомендована лицом уважаемым и авторитетным.

Помните, как Пушкин предуведомляет «Повести Белкина» письмом «одного почтенного мужа», называя этот документ «драгоценным памятником благородного образа мнений и трогательного дружества»?

Так вот предисловия Курбатова — именно такие рекомендательные письма, памятники благородного образа мыслей, а часто и трогательного дружества.