Псков

Дорогой Валентин!

Писал тебе и семо, и овамо (или, как в церкви говорят, «сюду и сюду», которые при этом как раз не одно и то же, а «туда» и «сюда»), а нигде не заставал. Теперь вот Ступин сказал, что ты на Ангаре и уж, конечно, до «Сияния» теперь в Москву не поедешь, — вот и пишу в Иркутск.

Сам тоже хотел дома посидеть, почитать яснополянских соискателей, но все-таки сбегал еще после Иркутска на Урал — в наш с Виктор Петровичем и Марией Семеновной Чусовой, в котором не был два с половиной года. И рад, что решился, потому что кто знает — приведется ли еще раз побывать там, а там и могила отца, которому я отвез землю с могилы матери и взял от него щепотку, чтобы привезти матушке, — пусть они хоть так побудут со мною вместе.

А пишу тебе сейчас из Михайловского. Второй день идет дождь — носа не высунешь, но зато хорошо читается. И даже яснополянские книжки под дождь кажутся умнее и печальнее, хотя в городе их уже видеть не могу. Все умны, как смертный грех, блестящи, но один от другого в их блестящести не отличишь. Когда жизнь измельчилась и потеряла «большие смыслы», писателям осталось «блестеть»…

И их жаль, как обманутых детей, потому что они, ослепленные своим «мастерством», рано или поздно «повзрослеют» и вздохнут с печалью: на что ушла жизнь…

С ужасом жду своего 75-летия. Надеялся куда-то убежать, но мне сказали, что это будет «гордостью и самомнением», и значит, надо дотерпеть до конца, наслушаться казенной лжи, намучиться с гостями и только молиться, чтобы скорее все осталось позади и можно было бы наконец сесть и спокойно оглядеться в жизни: зачем она была и что это было такое — и дотянуть, по возможности не теряя себя.

Все чаще на Литургии слышу в ектении прошения о кончине безболезненной, непостыдной, мирной и только шепчу: «Да, Господи, пошли эту непостыдность и безболезненность», потому что в Чусовом страдает от инсульта в безмолвии и безречии директор Школы олимпийского резерва и создатель музея этнографии и писательских судеб, друг Виктора Петровича Л. Постников, а в Москве лежит с тем же диагнозом Витя Ахломов, всегда бывший в центре мира, а теперь уже да-а-авно где-то ТАМ и, кажется, не узнает никого из нас…

Господи, пошли нам сил и ясности ума и сердца, чтобы хотя бы не быть в тягость ближним.

Обнимаю тебя, дорогой мой Валентин, научивший меня любви и терпению. Благодарю тебя за свет дружества, за счастье хоть редкого общего делания и за возможность нет-нет стоять рядом под одной обложкой.

4 сентября 2014 г.

Псков

Дорогой Валентин!

Как солнечный день, так я непременно вспоминаю Иркутск или Листвянку — наверное, потому, что бывал там обыкновенно в солнечные дни. И этот раз солнышко баловало нас в 130-м квартале, и когда я ходил к декабристам, и в Листвянке, которая на этот раз поразила Котами. И почему мы не бывали в этой живой деревне раньше? Каждая улица — счастье, а не туризм. Грешный человек, когда мы уезжали, я вынужден был прятать от своих товарищей слезы, что больше не увижу этой здоровой деревни, как и самих берегов Байкала от нее до Листвянки. И очень жалел, что на этот раз не были у тебя на Ангаре. Да и в Тальцах на бегу. Ну да уж известно, что на белый свет не наглядишься. И сейчас вот собираюсь в Ясную тоже больше не прения товарищей своих слушать, а находиться, насмотреться на сады, пруды, «прешпекты», на сам дом. А Бог даст — и в Никольское и в Пирогово съездить. А ты будешь в Ясной, загляни в беседку (вернее, сторожевую вышку в углу сада за нижним прудом) и почитай там надписи нашего брата бездельника: сколько там тайной оглядки на Льва Николаича, сколько серьезности и философии. Не то что у нашего Александра Сергеича. Я даже думал однажды найти издателя (был бы жив Гена, смутил бы его), чтобы издать альбом таких надписей из серии «здесь был» из разных усадеб — от Пушкиных, Лермонтовых, Блоков, Толстых.