|
Ладно, нечего об этом — ни в письме, ни в разговоре. Ты это лучше меня знаешь. Письмишко это пишу в Михайловском в гостевом домике с мансардным окном в небо. Идет снег, и каждая снежинка, падая на стекло, на мгновение успевает просверкнуть всей красотой, как эхо Вифлеемской звезды, и тотчас растает, как человеческая жизнь… Завтра письмо увезут в Пушкинские Горы, а там своего почтового отделения нет, и его повезут на юг через два района, в Бежаницы, к которым приписана пушкиногорская почта, а оттуда на север, в Псков, поездом или автобусом. А уж из Пскова в Москву, так что, скорее всего, письмецо добредет до тебя, когда мы уж не только в Москве повидаемся, айв Петербург съездим. Но зато будет видно, как велика Россия, хотя до тебя сейчас 600 верст и почтовые всадники Тамерлана донесли бы это письмо до тебя назавтра. У них были перебиты коленные чашечки, и они могли сидеть только на конях, но за это получали страшные права над всем, что идет пешком, и меняли власть на коленные чашечки. Так слаб и жесток человек. Но уж зато почта при Тамерлане была проворнее сегодняшнего авиасообщения. В. Курбатов — В. Распутину 23 марта 2007 г. Псков Спасибо тебе за счастливые дни общей радости и ободрения. Сердце очень утешилось тем, как все было искренно и подлинно в любви к тебе, а значит, к твоему слову и делу, которое немного и мое слово и дело. Будто и моя мысль прощена и отпущена и можно опять садиться за стол и опять поворачивать к свету. А уж казалось… Ну и, значит, всё правильно и воскресение всё воскресение, а неправда — неправда, и мир в основе стоит как стоял, и шатания его не к смерти. И опять можно выходить ко Христу, не боясь поражения.
В. Курбатов — В. Распутину 30 мая 2007 г. Псков Привет от моих ласточек твоим. Смеются, гоняются друг за другом с девичьим визгом. А к вечеру проступают соловьи, как с переводной картинки: всё ярче, ярче… Солнце садится так бережно, так спокойно, так ласково, что Бог весть отчего сжимается сердце. Чего бы еще? Сиди, смотри на старые яблони, радуйся ласточкам, гляди, как они, упираясь пятками, тащат из земли упирающегося червяка, ан нет. Завтра приедет Савва — проверить, как у нас тут и что, собрать зал побольше и «разобраться с нами». А послезавтра надо ехать в Михайловское на Пушкинский праздник представлять молодых поэтов и умничать на форуме русского языка. И как всегда, нервничать, уставать от празднословия и клясться себе, что больше ни ногой, как будто мы вольны в себе. Пришли билеты в Иркутск. Тут я совсем теряю голову, не представляю, как все пойдет. Говорил ли я, что Савва обиделся, узнав, что все пройдет без него. Я говорю: там собираются писатели. Он: а я кто? Отошел только, когда я сказал, что в зале будет десяток престарелых учительниц и что ему удобнее выступить осенью, когда тысячная аудитория и настоящая сила. «Ладно, тогда треплитесь без меня. Мне действительно на пустяки уже расходоваться не хочется». Радуется, как дитя, что в Новгороде собралось человек триста, а в Петербурге и все четыреста. И устроили аплодисменты и натащили цветов («Моя Валька насилу донесла — ей за балет столько не давали»), В. Курбатов — В. Распутину 5 июня 2007 г. Псков Савва настойчиво спрашивает, ждет ли меня Валентин осенью, имея в виду «Сияние». Я ободряю, что непременно. Не превышаю ли полномочий? Ведь ты звал его? Или мне только померещилось, когда мы обсуждали планы июньских «Встреч», и это я сам придумал, что Савве будет радостнее быть на «Сиянии», чем на таком камерном мероприятии, которого я и сам не представлял. Сейчас, оглядываясь, думаю, что Савва был бы очень уместен и взорвал бы нашу благочестивую интонацию, создал бы недостающее напряжение. Но что прошло — то прошло. |
