Частные граждане руководствовались совестью в своем поведении. Ситуация была гораздо сложнее для проживавших в Лондоне представителей иностранных держав. Испанец Алонсо де Карденьяс в интересах находившейся в тяжелом положении испанской монархии поддерживал очень хорошие отношения с людьми во власти на протяжении всей гражданской войны. Существующее правительство в некотором отношении было более удовлетворительным для него, чем любые его предшественники, так как индепенденты, провозглашавшие терпимость ко всем религиям, уже начали давать больше свободы римским католикам, особенно в Лондоне. Он получил письмо от губернатора испанских Нидерландов, в котором тот уговаривал его просить об отсрочке суда над королем. Но письмо было послано 27 января, и де Карденьяс смог лишь выразить свое подобающее ситуации сожаление, что оно дошло до него только на следующий день после казни короля. Он спокойно прокомментировал, что никакой протест не помог бы. Индепенденты в армии были полны решимости убить короля, и ничто не могло бы их остановить. Однако весь его дом погрузился в траур. Французские и голландские представители сделали то же самое. В дипломатических кругах «на всякого, кто пренебрег бы этим, стали бы смотреть неблагосклонно».

Представители европейских держав оценивали чувства своих владык с превосходной точностью. Следовало сохранить вид, выражавший неодобрение или, по крайней мере, сожаление, но не было нужды разрывать отношения с эффективными правителями Англии, защищая монархические права наследников убиенного короля. Двое голландских посланников с оттенком одолжения нанесли визит королевским детям в Сайон-Хаус. Принцесса и ее брат были в глубоком трауре, но комнаты дома не были по традиции задрапированы черным, и ни один из слуг не был одет в траурную ливрею. Завершив свое печальное дело, Паув и Иоахими отбыли в Голландию, разумно избежав благодаря своей поспешности получения подарков, которые обычно вручаются послам и которые они предпочти не получать из запачканных кровью рук правительства Англии.

Французский министр-резидент, король которого был племянником казненного Карла, счел, что ему в некоторой степени следует проявить горе и гнев. Он дал понять, что намерен уехать. В ответ правительство намекнуло, что если он уедет, то они хотели бы, чтобы он увез с собой королевских детей. Так как у министра не было ни малейшего понятия о том, будет ли это одобрительно встречено при французском дворе, но в любом случае навлечет на него серьезные расходы, то о его отъезде больше никто не слышал. Некоторое время спустя он получил указания от кардинала Мазарини по возможности избегать любого официального признания существующего правительства Англии, но ни в коем случае не делать ничего, что могло бы оскорбить его.

Такое же осторожно-ханжеское поведение отличало большинство европейских стран. Только русский царь приказал английским купцам покинуть его владения, но он, по-видимому, воспользовался смертью короля как поводом, чтобы завершить политику изгнания, над которой уже работал какое-то время. Лишь Швейцарская Конфедерация приветствовала исчезновение монархии, вознеся Богу «благодарение за установление республики во многих частях страны швейцарцев».

Шокирующая новость медленно достигла тех, кого она глубже всех затрагивала. Принц Уэльский в Гааге не слышал ничего, кроме сомнительных слухов, с тех пор как он 23 января отправил сэра Генри Сеймура с голландской миссией. Лишь 4 февраля, через пять дней после смерти своего отца, какая-то определенная информация достигла Голландии. Она пришла не в какой-то депеше или сообщении, адресованном принцу, а в общих новостных бюллетенях из Англии. Советники принца узнали о ней первыми и спорили, как рассказать ему. В конце концов один из его капелланов, Стивен Гоффе, пошел к нему и после некоторых колебаний обратился к нему как «ваше величество». Больше слов ему не понадобилось. Охваченный чувствами, принц сделал знак Гоффе удалиться и в течение нескольких часов оставался один на один со своим горем.