– Спать хочу, – заявил я и стал сползать по крыше машины на землю.

Коп подхватил меня под мышки.

– Нет, – сказал он. – Не здесь. Пошли. Проведешь ночку с нами, а наутро поглядим...

Я позволил сунуть себя в машину и отвезти в участок. Без двадцати минут пять я стоял перед камерой в милл риверской тюрьме. Задержан за пьянство и мочеиспускание в общественном месте. Записан под именем Джона Доу . В углу камеры находился фаянсовый унитаз без стульчака, раковина, а рядом – бетонная койка с матрасом, без подушки и со скатанным военным одеялом в ногах. Арестовавший меня офицер отворил дверь второй камеры. Первая была пуста. Дальше находились еще две.

– Минутку, – попросил я. – Хочу увидеть остальных гостей.

Я рванулся дальше и увидел в четвертой камере Хоука, лежащего на спине, закинув руки за голову.

– Эй, дядя Том! – рявкнул я. – Не сыграешь ли на своей гармонике что нибудь для нашего миляги надзирателя?

Хоук безо всякого выражения осмотрел меня.

– Может, и поиграю, только не на гармонике, а на твоей башке, белопузый, – ответил он.

– Идем, идем, – сказал молодой коп. Он схватил меня за воротник рубашки и втолкнул в камеру. – Проспись. И не смей заводить ниггера!

Он вышел и запер камеру, оставив меня в одиночестве. Ну, кто это утверждал, что меня невозможно арестовать?

Глава 4

Мне полагалось быть пьяным в стельку, к тому же я не спал два дня, а мой грандиозный план побега мог осуществиться только после полуночи, поэтому я соорудил из одеяла подобие подушки и заснул.

Проснувшись, я понял, что сейчас глубокая ночь. Наручных часов у меня не было, да и настенных было не видно, но вокруг царила такая гнетущая тишина, которая бывает лишь в два часа ночи. Каков бы ни был час, время подошло.

Я потихоньку снял гипс и вытащил из под пятки пистолет. Встал и почувствовал, насколько неудобно ходить в одном ботинке. Поэтому не колеблясь скинул второй и босым пересек камеру. Выпустив рубашку наружу, я заткнул за пояс джинсов пистолет, прильнул к прутьям решетки и громко произнес:

– Эй, дядя Том!

Через две камеры раздался голос Хоука:

– Это ты мне, козел?

– А здесь еще есть кто то, – сказал я, – кого бы звали, как тебя?

– Кроме нас, здесь никого нет, белый.

– Хорошо, а сколько времени?

– Ты меня разбудил, чтобы узнать, который час?

– Неужто ниггеры спят? – изумился я.

– Когда ты заснешь, я доберусь до твоей белой задницы, козел.

– Неужели ты хочешь спать, дядя Том?

Я взял ботинок и принялся громыхать им по прутьям решетки, точно так же, как детишки проводят, палкой по заборам.

– Как тебе мой там там? Немного африканских ритмов не помешает?

– Я на тебе отыграюсь, белый ублюдок, – сказал Хоук.

Я принялся лупить по прутьям каблуком и очень громко напевать:

– Бонго, бонго, бонго, я не покину Конго. Нет, нет, нет! Бунги, бунги, бунги, как хорошо мне в джунглях! Так хорошо мне в джунглях, что не покину их!

Тогда Хоук принялся орать, чтобы я заткнулся. Тут зажглись лампы под потолком, и из кабинета вышел круглолицый коп с короткой стрижкой.

– Что здесь происходит? – рявкнул он.

– Колыбельную ниггеру пою, – ухмыльнулся я.

– Этот придурок совсем чокнутый, – сказал Хоук.

Я принялся напевать еще громче. Круглолицый направился ко мне. В правом кармане форменных брюк у него лежала обтянутая кожей битка, которую он и вытащил на ходу.

– Ты, – обратился он ко мне, – заткни рот. Сейчас же.

– И в камере грязной, сырой и холодной явился, как тень, очень черный старик! – Я неуклюже изобразил подобие мелодии, ударяя башмаком по стене.