К ночи мы подошли к излучине ручья Делавэр. Здесь, в ложбине когда-то располагался большой лагерь: вокруг было раскидано много дров и даже стоял поломанный фургон с двумя снятыми колесами.

Трава здесь была прекрасная, мы не видели такую уже несколько недель, а по краям ложбины поднимались густые заросли меските.

Незадолго до захода солнца Зено убил антилопу, и мы впервые после стоянки у Пекоса хорошо поели.

Поскольку все знали, что с команчерос не покончено, мы поочередно дежурили. Наступила полночь, когда я услышал приближающуюся лошадь. Она шла ровной рысью, но где-то недалеко встала. Мой мышастый заржал, она ответила и подошла. Это была вороная Кончиты.

Я разбудил Кончиту и рассказал ей, в чем дело. Она позвала лошадь, и та подошла к ней, тычась мордой в ладонь, словно требуя хлеба, сахара или другого лакомства. На ней было высокое испанское седло и уздечка. В чехле лежала хорошая винтовка, а седельные сумки были заполнены доверху.

Кончита открыла их. Там лежали маленькие упаковки патронов и замшевый мешочек с золотыми монетами.

Она отдала их мне.

— Пригодятся.

О Мигеле не было сказано ни слова, но по ее напряженному лицу и выражению глаз я понял, что она сдерживается, чтобы не зарыдать. Тела Мигеля не нашли, и никто не видел его после того, как началась стрельба.

— На этой лошади не ездил ни один мужчина, — объяснила Кончита. — Она подчинилась чужому, но ждала удобного случая, чтобы его сбросить.

Пока мы шли на запад, облака исчезли, опять засияло солнце. Началась жара, и трава снова стала жухлой и редкой. Индейцев не было.

На третий день нам попался вол, очевидно брошенный давним караваном фургонов и разжиревший на вольном выпасе. Мы его убили, разделали и той же ночью ужинали отличной говядиной, да еще много навялили над костром в запас.

Вдали уже виднелась вершина горы Гвадалупе.

Как ни странно, но мы шли быстрее, чем когда гнали стадо. На следующий день после того, как в лагерь пришла лошадь Кончиты, мы сделали шестнадцать миль, но ночевка была краткой.

Наш маленький караван тронулся в путь перед рассветом, впереди шли мы с Зено, посередине — кто в седле, кто пешком — женщины с детьми, а замыкали его Фоули с Майло Доджем.

Волны нагретого жаркого воздуха размывали даль, на выжженной земле время от времени закручивались крохотные смерчи. Везде, где мы шли, от недавних дождевых луж остались лишь высохшие, потрескавшиеся пятна, земля в них постепенно превращалась в пыль. Наши фляги почти опустели, из еды остались только куски вяленого мяса.

Почва здесь была твердой и каменистой с вкраплениями известняка. На западе высился пик Гвадалупе. После захода солнца мы сделали привал в небольшой долине с хорошей травой. Там росли несколько деревьев и протекали три ручья: один с сильным запахом серы, второй — щелочной, а третий — с холодной, чистой и вкусной водой.

Фоули помог жене сойти с седла, и на секунду, рука к руке, она прислонилась к нему. Ее здоровый цвет лица сменился краснотой загара, но под ней угадывалась бледность. Он осторожно подвел ее под дерево и усадил.

Дети разбежались собирать хворост для костра, а Зено отвел лошадей под прикрытие деревьев.

К нам с Зено подошел Тим Фоули.

— Моя жена слишком устала, Дэн. Если у нас не будет нормальной еды и отдыха, боюсь, она долго не протянет.

— Ты и сам осунулся, Тим, — сказал я, — но ты прав. Кажется, пора раздобыть мяса.

— Это земля апачей, — сказал Майло Додж, — так что будь осторожен.

Договорились, что на охоту поеду я один, а остальные будут стеречь лагерь.