Оно притихло как‑то на удивление скоро и теперь рябило двумя унылыми оттенками серого, как чешуя давно уснувшей рыбы; зоркий глаз мог усмотреть над его поверхностью тоненькую пелену тумана, и эта пленочка вздымалась – не волнами, а вся разом, часто и легко, как дышит загнанное и уже ничего не ощущающее животное. Что‑то неестественное, тревожное было в этой несогласованности движения морских волн и туманной пелены – так в горячечном бреду руки больного движутся каждая сама по себе…

– Я побежала, – сказала Варвара, спрыгивая с подоконника, – надо отобрать у Полупегаса все снимки, а то как бы чего снова…

Гюрг успел поймать ее за хлястик:

– Ты куда? Чтоб я тебя еще хоть раз одну отпустил!

– И аппаратуру эту уникальную надо отключить и запрятать…

– Я бы кувалдой ее, уникальную! С хозяйкой в придачу. И полуроботу твоему манипуляторов надо бы поубавить… Но мы с ним поступим по‑другому. Мы с ним знаешь что сделаем?

– Что? – послушно отозвалась Варвара.

– Мы его… выставим за дверь. Чтобы не подглядывал.

– А зачем?

Он резко наклонился над ней, и ресницы, неправдоподобные его ресницы так и брызнули в разные стороны – казалось, они сейчас полетят, словно иглы у дикобраза, и веселые голубые черти беззвучно заплясали у него в глазах.

– Кофе варить!!! – простонал он, хватаясь за голову.

И вот тут‑то ей и стало страшно, потому что больше не было между ними никакой беды.

Она поспешно отступила, краснея и, конечно, нелепо натыкаясь на ящик, которым была задвинута дверь. Ей вдруг показалось, что вместе с защитным полем растаяли и стенки метеобудки, и теперь все одиннадцать человек, галдевших на крыше биокорпуса, притихли и снисходительно, насмешливо наблюдают за ними.

Она отчаянно пихала ногой тяжеленный ящик, но он не поддавался, и она, чувствуя, что от этих усилий и окаянного смущения становится уже не красной, а коричневой, бормотала первое, что пришло – и, естественно, совсем некстати – в голову:

– Какой там кофе… На чем его варить – на генераторе защитного поля, что ли? Все ж демонтировано, голые стены…

– Да ты что, Барб?.. – с безмерным и все еще веселым удивлением проговорил он, – что ты, Барбик, Барабулька, Барбарелла, Барбиненок мой?..

– Да выпустите же меня! – в совершенном отчаянье крикнула она, и голос ее сорвался на писк, и все окончательно смешалось – и страх, сопутствующий исполнению самого невероятного желания, и стыд от того, что одиннадцать весьма скептических умов догадываются о происходящем, и шальная радость догадки – не сейчас он придумал эти смешные, нежные словечки‑бормотушки и, значит, давно уже про себя называл ее так, и досада на себя, что не посмела назвать его на «ты»…

– Ну пожалуйста… – совсем тихо добавила она.

Он смотрел на нее во все глаза, и лицо его становилось каком‑то мягким – пропал жесткий очерк губ, скулы округлились, и даже стрельчатые ресницы, кажется, легонько загнулись кверху.

– Господи, да ты, оказывается, еще и трусиха! – проговорил он так восторженно, словно во всей Вселенной смелых было пять миллиардов, а трусиха – она одна.

Он отступил на шаг и почтительно подал ей руку, одновременно точным пинком отшвыривая ящик. Дверь кракнула, сорвалась с петель и вывалилась наружу, громыхая по ступеням. Варвара вылетела вслед за нею и подставила горящее лицо влажному хлесткому ветру. Дали небесные, какая же она дура! Другая выплыла бы по‑царски, вся в командорской нежности, как в горностаевой мантии, а потом, уже при всех – «Гюрик, поменяй мне батарейку в десинторе…»

Не умеет она так.