Гай с безупречной учтивостью пригласил Эдмунда за стол, а затем сразу же с небрежной легкостью вступил в беседу с присутствовавшими за столом рыцарями, однако ни на секунду не выпуская из поля зрения племянника; Эдмунд сидел молчаливый и подавленный. От одного из его рыцарей Гай случайно узнал, что после отъезда сьёра де Жерве остался кто-то из гостей, принимавших участие в турнире. Де Жерве не стал развивать эту тему, но внутренне насторожился.

После ужина он провел гостей к палаткам справа:

— Прошу чувствовать себя как дома, господа. Вы, я полагаю, нуждаетесь в отдыхе, и эти палатки полностью в вашем распоряжении.

Затем он вернулся к столу, и, оставшись там один, потягивал вино, наблюдал за мотыльками, летящими на огонь свечи, и размышлял. Выходит, Магдален нарушила клятву? Или за всем этим снова стоит Шарль д'Ориак, а стало быть, и клан де Боргаров?

Не сумей он убедить Эдмунда забрать назад свой вызов, ему бы пришлось по долгу чести поднять перчатку, и тогда… По тому же долгу чести он не смог бы поднять меч на человека, которому, как полагал, причинил зло, а значит, должен был подставить под копье или меч себя. Но разве такое возможно? Разве не обладает он тем чувством самосохранения и привычкой до конца бороться за свою жизнь, которые стали его второй натурой? Неужели он смог бы подавить их, то есть добровольно лишить себя жизни, совершить тягчайший грех, за который в мире ином точно не приходится ждать прощения?

Глядя на пламя свечи, он словно бы увидел адский огонь, в котором предстоит гореть грешнику до скончания веков и содрогнулся. Страх неописуемых вечных мук овладел им. Боль этого бренного мира по крайней мере имеет свой предел, и измученная душа, лишившись своей несовершенной оболочки, находит покой в жизни иной. Пока человек живет, он имеет возможность искупить грехи: он может уйти в монастырь, наложить на себя епитимью, но, если он станет самоубийцей, все пути к искуплению будут отрезаны, а он осужден на вечное проклятье.

Но Гай не смог бы жить и с кровью Эдмунда на руках. Этой ночью Гай не сомкнул глаз.

Явилась заря, чистая и непорочная. С того берега вошла в воду цапля. Из палатки появился Эдмунд де Бресс. Он был свеж, подтянут, и в первое мгновение мог показаться беззаботным и беспечным молодым человеком. Увидев, что Гай де Жерве все еще сидит на скамейке под деревьями в той же позе, в которой он его вчера оставил, Эдмунд секунду стоял в раздумье, затем прошел к реке, ополоснул лицо водой и снова вернулся к скамье под ивами. Паж Гая, только что продравший глаза, немедленно принес к столу две кружки эля и каравай пшеничного хлеба.

Парнишка смотрел на господ исподлобья, как будто ощущая всю странность ситуации, ту угрожающую напряженность, которая неожиданно возникла в отношениях этих двух людей, хотя внешне они вели себя более чем обыкновенно, только его милорд почему-то так и не прилег за всю ночь, и, сейчас, в ярком утреннем свете, выглядел посеревшим и постаревшим.

— Иди, Стефан, — приказал Гай. — Через полчаса принеси мне в палатку воды.

Налив стакан эля, он протянул его Эдмунду.

— Угощайся. Поешь и пойдем прогуляемся, поскольку разговор не для чужих ушей.