Казалось, эта чернота — навечно. Она засасывала, и только мертвая хватка пальцев, не выпускавших холодное стальное кольцо, помогала Магдален сохранять чувство реальности. Ноги затекли от долгого стояния, но сесть она не могла: во-первых, боялась выпустить кольцо, во-вторых, под ногами была вода, а может быть, и что-то похуже. Так она и стояла, врастая спиной в склизкую стену, когда наверху загремел, открываясь, люк, звук этот в абсолютной тишине так напугал ее, что она невольно выпустила кольцо и упала вперед на колени. Руки погрузились в вязкую жижу, и она закричала во весь голос. Но она больше никуда не падала, а откуда-то сзади возник свет. На минуту глаза ослепли, нос защипало от смоляного чада и вони горелого сала. Магдален с усилием поднялась на ноги, но прежде чем успела сориентироваться в пространстве, ее подхватили сильные руки и вытащили из подземелья. Плита с грохотом легла на прежнее место, и Магдален оказалась в коридоре.

Те же двое солдат равнодушно смотрели, как она борется с рыданиями, и ждали, пока она придет в себя и сможет встать на ноги. Она увидела, что ее комнатные туфли испачканы какой-то вонючей жижей, так же как подол платья и накидки, а руки черны от грязи. Стражники спокойно взирали на ее перекошенное от ужаса и отвращения лицо, но они привыкли к таким сценам, и на их тупых лицах не промелькнуло и тени сочувствия.

Они повели ее обратно, вверх и снова вверх, навстречу свежему воздуху, в коридоры, по которым гулял ветер, где даже каменные стены были теплее, поскольку видели дневной свет. Но сейчас на воле была глухая ночь. В узких окнах-бойницах Магдален ничего не увидела — только черноту, лишь изредка мелькала, кольнув глаз, серебристая звезда. Стражники подошли к дверям, открыли их и впустили Магдален в ее келью.

Там находилась сестра Тереза с отчаянно воющей Авророй на руках, а у дальней стены ходил взад-вперед Шарль д'Ориак. Уловив в ее глазах ужас и поняв, как она потрясена, он удовлетворенно улыбнулся.

— Ребенок голоден, — сказала монахиня, протягивая ей младенца.

Магдален поглядела на свои руки. Она не могла коснуться ребенка, пока на ней была эта невообразимая грязь. Не сказав ни слова, она зашла в гардеробную. Вода в кувшине оказалась холодной, но Магдален начала отскребать руки, преодолевая изнеможение — не столько физическое, сколько душевное. Отмыв руки, она взяла Аврору и пристроила ее на коленях, не замечая уже ни грязных ног, ни замаранного жижей подола. Когда ребенок ухватил грудь, невольное умиротворение овладело ею. Она старалась не глядеть на кузена, в упор изучающего ее. По мере того как ребенок насыщался, чувство реальности вновь начинало возвращаться к ней.

Когда ребенок утолил голод, а она более менее пришла в себя, Шарль д'Ориак снова открыл дверь.

— Уведите ее вниз.

Двое солдат вошли в комнату.

— Нет!.. Пожалуйста!.. Я не могу!.. — она услышала свою мольбу, но ее уже тащили куда-то, и ничего нельзя было сделать, ничем себе помочь.

Кузен дотронулся до щеки, на которой горели следы от ее ногтей, и молча посмотрел ей вслед.

Стражники отвели ее обратно вниз и вновь бросили в кошмарную тьму — без времени и границ.

В десяти милях от Орлеана лежало в канаве полуразложившееся тело посыльного, который должен был доставить в Каркассон сообщение о том, как закончился поединок между Эдмундом де Брессом и Гаем де Жерве. Труп валялся там, куда его бросила шайка воров, и новости, которые он должен был принести, навсегда оказались похороненными в почерневшем от солнца и ветра черепе.

Под покровом ночи люди Гая де Жерве и Эдмунда де Бресса без всяких церемоний и шума соединились с отрядом Кортни Дюрана недалеко от крепости. Поскольку никаких знаков отличия на них не было, поутру дозорные на башнях Каркассона остались совершенно спокойными, поскольку разбойничья армия, состоявшая на службе у де Боргаров, разбила здесь свой лагерь уже два дня назад.