Уже тогда охладели к нему прежние его товарищи, встречаясь, улыбались снисходительно, хотя и подбадривали: с кем, мол, не случается!.. Но все реже приглашали его на холостяцкие пирушки, все чаще не узнавали на улице. Болезненная ранка кровоточила. И, как знать, не эта ли саднящая боль привела его однажды в общество, которого раньше и сам он тщательно избегал? Короче, у его невесты обнаружились влиятельные родственники, а у тех – надежные связи. Скоро Слезкин примерял у портного синий жандармский мундир. И какое же сладостное чувство он испытал через несколько лет, когда в кабинет к нему ввели одного из старых его приятелей, в прошлом блестящего офицера, а теперь государственного преступника, обвиняемого в пропагаторстве, направленном против особы его императорского величества! С каким невозмутимым спокойствием предлагал он вопросы, от которых арестованного бросало то в холодный, то в горячий пот!.. Помнится, тогда он отправил его на каторгу и после внимательно следил за его судьбой. Несчастный скончался в Сибири…

Но Слезкин не был садистом, он даже инкогнито помог раза два или три матушке заблудшего товарища, – жестоким было само время. И понимание этого помогало Слезкину не только исправно нести свои обязанности, но и жить вполне уютно и даже с достоинством. Он выработал для себя довольно строгие правила чести, был щепетилен, презирал доносчиков, не подавал руки филерам, хотя и пользовался их услугами, и слегка фрондировал в кругу своих сослуживцев. Его снова стали с охотой принимать в хороших домах, он быстро продвинулся по службе и пользовался репутацией кристально честного человека.

Впрочем, Слезкин и в самом деле никогда не кривил душой: он был искренне предан существующему порядку и выжигал крамолу, не терзаясь угрызениями совести.

Крестьянская реформа, на благотворный воздух которой уповали либералы, неожиданно всколыхнула новую, доселе не виданную волну. Не примирила она мужика с помещиком, развела на стороны сильнее прежнего: горели барские усадьбы, зловещие пожары вспыхивали то тут, то там, и мерещилось – где то поблизости, за лесами, за увалами, собирается страшное крестьянское войско. Все смешалось в ту пору, все ломалось и рушилось – жутко было: тюрьмы не вмещали людей, по Владимирке почти непрерывной вереницей тянулись колодники. И на станциях, в шумных местах, как никогда доселе, говорили не таясь: "Что царь, что помещик –. хрен редьки не слаще. А собака собаку, известно, не ест". Изживала себя изначальная вера в мудрого и доброго государя.

Выстрел Каракозова потряс Ивана Львовича до глубины души: все, докатились! И завертелось жандармское колесо – хватали ищутинцев, чанковцев, долгушинцев, иногда прихватывали и либералов, из тех, что понастырнее. Бросали в Петропавловку, в Бутырки, в Литовский замок, глумились, ставили к позорному столбу; судили в Петербурге, в Москве, в Одессе, в Киеве – поодиночке и группами.

Но вот что удивительно, что не укладывалось в привычные представления генерал лейтенанта Слезкина: смутьянов ничуть не убавилось, а начавшаяся война на Балканах еще больше разжигала давнишние страсти. Хорошо Ивану Сергеевичу Аксакову в его комитете, а шеф жандармов в Москву телеграмму за телеграммой шлет: выявить, не скрываются ли среди добровольцев политические злоумышленники?.. А как их сыскать? Иван Сергеевич только посмеивается: "Полно вам убиваться, батенька, что за кручина: не на почестей пир отправляются волонтеры, а под турецкие пули. Вам же меньше забот…"

Это – ежели себе под нос глядеть, а пораскинуть государственным умом?.. Не один донос прочитал Иван Львович, не один рапорт. И предстала перед ним совсем не такая уж благостная картина. Пропагаторы по своему истолковали благородную идею помощи угнетенным народам Балкан: болгары и сербы, видите ли, сражаются против турецкого рабства, а чем наши собственные угнетатели лучше турок? Настанет срок – и у нас загрохочут пушки, покуда же наберемся чужого опыта да поможем вызволить из неволи братьев: придет время – и они помогут нам.