Турецкий помялся в нерешительности. Покосился на Бориса, выглядывающего из кухни, тот пожал плечами, он тоже не знал, что ответить.

— Хорошо, — решился Турецкий. — Ключи оставите себе, потом мы их заберем. И… сильно тут не грустите, хорошо? Не забывайте, что жизнь продолжается. Нужно жить, раз уж взялись. Борис, на выход…

— И что ты думаешь по этому поводу? — спросил он у напарника, когда они вышли на оживленный проспект.

— А что мне думать, Александр Борисович? Все эти люди от искусства страдают той или иной странностью. По-моему, дама всерьез потрясена смертью жениха — отсюда и заметный неадекват в речи и поведении. Она мне показалась немного дезориентированной. А вам?

— И мне, — согласился Турецкий.

— Но это фигня, — заверил Борис, — она не убивала жениха, факт доподлинный, поэтому ее странности меня не колышут. А вы, с моей точки зрения, уделяете много внимания тому, что не стоит выеденного яйца. Подбросите до «Динамо», Александр Борисович? Рабочий день уже закончился.

— У тебя нет собственной машины?

— Зачем мне машина? — удивился Борис. — Кто же в здравом уме в наше время ездит по Москве на машине? Да я на метро доеду в четыре раза быстрее.

— Вот и катись на метро, — оскалился Турецкий. — А мне в другую сторону. В восемь утра ты должен быть на связи и делиться со мной соображениями, навеянными ночными страхами.

— Все подозрительные, и вместе с тем известно, что они никого не убивали, — сказала Ирина и с жалостью погладила супруга по голове. — Бедненький, ты устал. Глаза впали, ешь, как трактор. Но разве в этом есть что-то необычное? Ты распутал столько дел в своей нелегкой жизни, — уверена, были и потруднее. Нам ли быть в печали? Завтра утром соберешься с мыслями, зацепишься за идейку-другую. Ты у меня такой сильный…

Турецкий жалобно вздохнул. Никогда мужчина не бывает таким слабым, как в тот момент, когда хорошенькая женщина говорит ему, какой он сильный.

Ирина задумчиво уставилась на вилку из фамильного серебряного набора, к которой прилип комок итальянской пасты.

— Кстати, одну идейку я могу тебе подбросить уже сегодня.

— Может, не надо? — взмолился Турецкий. — Голова уже, как орех.

— Могу и обидеться, — насупилась Ирина. — Не так уж часто я подбрасываю тебе здравые идеи. В культурных кругах нашего просвещенного города бытует мнение, что Роман Кошкин был весьма одаренным художником. Пускай это не покажется тебе странным, но я, будучи человеком образованным, заочно знакома с данной личностью и отчасти с его творчеством. Кошкин в совершенстве освоил манеру импрессионистов и внес в изобразительное искусство немало свежих идей. Пару лет назад его картины на аукционах пользовались небывалым успехом. Помню, «Грация и Демон» ушла за десять тысяч долларов, хотя с моей точки зрения, в смысле художественных достоинств это не самая лучшая его вещь. А теперь представь, что случилось бы, если бы «Грацию и Демона» продали бы с аукциона не пару лет назад, а, скажем, сегодня?

— А что бы случилось? — не понял Турецкий. — Закрылись бы Лувр и Эрмитаж?

— Ни в коем случае. Просто картина ушла бы не за десять тысяч долларов, а на порядок выше. То есть за сто и больше. Прописная истина, Саша. Живой художник — хорошо, а мертвый — лучше. Картины мертвых ценятся больше. Почему я вынуждена втолковывать тебе очевидные вещи?

— Наверное, ты права, — пробормотал Турецкий.