В своем красноречии он числился — «Златоустом», но — проходившим учебу у… Писарева. Бывало, иссякнувши, рушился трупом в кресло; короткий пиджак — масти рябчика; сжаты костяшки лягушечьих пальцев; над ним, как нос, подбородок, проветренный; напоминал мне он Павла Астрова: так же глазами пил речь; не поймешь: издевается или согласен; он раз пригласил меня к себе отобедать; был внимателен донельзя: «Да, да, да, да!» Угостивши, повел: на заседание; я читал реферат в его обществе; он, председательствуя, слушал меня с тем же покивом, с зажимом костяшек костяшками пальцев; и вдруг, точно в пляску скелетов, взвивающих саваны, он, председатель, взлетел, развивая сюртук, чтоб, приставивши два указательных пальца к вискам, изогнув саркастически губы, юля вправо-влево рогами, им сделанными, южнорусским своим тенорком показать меня чертом:

— «Да-да-да-да-да! Тут показывали нам — хвостатых, рогатых! Но мы не согласны на них!»

Я — спиною к нему; он — за мною; после заседания:

— «Борис Николаевич, — к вам я: два слова».

И, взяв меня под руку, ринулся в дверь; неслись петербургскою ночью; и он:

— «Не сердитесь, пожалуйста!..»

Свою брошюру поднес: с задушевною надписью; был столь же искренен, как и в минуту, когда меня сделал чертом: для паствы своей.

Он, ломаясь зигзагами, выбросив палец с «да-да-да-да-да», с «нет-нет-нет», мчал, бывало, по кругу гостиной опущенный выцветший усик, свинцовые всосы щек и нос как у Гоголя; больно углил во всех смыслах: душевном, духовном, физическом; «Дима» щипцами забукливал, как парикмейстер, идеи Д. С. Мережковского, а Карташев их трепал трепками — налево, направо; налево: «вы жертвою пали»; и — Писарев; вправо: «воззвах к тебе, Господи»; и… Златоуст.

То и дело я слышал от Мережковских: «Антон убежал: хлопнул дверью… Антон нигилизм развивает… Антон развивает церковность… Пусть Тата и Ната притащут Антона…» Сестрицы, две, сильно дружили с ним; Зина — царапала больно; царап-цап, — он в дверь; за ним — Тата и Ната; бывало, — вволакивают; он — брыкается: «Нет, нет, нет, нет… Не могу с Зинаидою я Николаевной» (не «Николавною», как южнорус); «Дмитрий» — нем и напуган, а «Дима», пыряющий «Дмитрия», — нежен, внимателен, предупредителен с Карташевым; он есть мирящий; проблема: «Антон или — Зина»; кого кто обидел: кто бровью не так передернул, кто эдак губу прикусил? Мне бывало ужасно, когда меня втаскивали в эти стародавние их «при»:

— «Нет же, слушайте, Боря!»

Почем знаю я корень свар: может, — «семинарист», в своем быте русейший, наталкивался на дворянку и на «декаденточку», происхождения шведского; где-то носами их, видно, стукнуло; может, в те годы, когда он, Успенский — два юных профессора из духовной академии — жар свой несли, откликаяся на зов Мережковского; когда «небесный профессор» (так в шутку обоих звали), катая З. Н. в час заката на лодке, песни певал ей: «Свете тихий!»

Певал он прекрасно церковные песни (я раз его слушал).

Не знаю, но — «черная кошка» меж ними была; раз он жаловался мне на «патронов» своих: «Они — узкие…» Моя последняя встреча с ним — дни февраля 1917 года; с тою ж дикой страстностью, как и при первом знакомстве, он, провопияв — «Не могу, не могу», — из гостиной Мережковских в переднюю: хлоп! Мережковский:

— «Антон убежал!»

Я скоро — уехал в Москву; Карташев вернулся к Мережковским с портфелем министра; мы — больше не виделись.