— Все, умолкаю, ты не хочешь этого слышать… я целую вечность пробовала связаться с тобой, дежурный там у вас звонил в разные комнаты, и я просто напилась. Ты пьян? По голосу слышу.

— Возможно.

Джерард подумал: конечно, у Левквиста в библиотеке нет телефона… но в любом случае это было раньше… что же он делал? Смотрел, как Краймонд танцует? Бедная Патрисия. Сказал в трубку:

— Держись, Пат.

— Ты пьян. Конечно, я стараюсь держаться. Ничего другого не остается. Я с ума схожу от горя, страдания и потрясения, и я совсем одна…

— Лучше тебе пойти спать.

— Не могу. Сколько тебе понадобится, чтобы приехать, час?

— Час, да, — ответил Джерард, — или меньше, но не получится выехать немедленно.

— Да почему же не получится?

— У меня тут много народу, я не могу просто бросить их, не могу бросить, не попрощавшись, а бог знает, куда они все разбрелись.

Он подумал, что не может уйти, не повидав Дункана.

— У тебя отец умер, а ты хочешь продолжать танцы со своими пьяными приятелями?

— Скоро приеду, — сказал Джерард. — Просто не могу уйти вот так сразу, извини.

Патрисия положила трубку.

Джерард посидел с закрытыми глазами в наступившей тишине. Потом проговорил: «О, господи, господи, господи!» и уткнулся лицом в ладони, тяжело дыша и стеная. Конечно, он знал, что это неизбежно, сам спокойно сказал об этом Левквисту, но случившееся совершенно не было похоже на то, к чему его готовило малодушное воображение. Он понял, чего ему не хватало воли представить, — факта, окончательного факта. Любовь, давняя любовь, острая, необъятная, властная, которая забылась или осталась неосознанной, нахлынула из всех пределов его существа жгучей болью, плачем и воплем агонии последней разлуки. Никогда больше он не поговорит с отцом, не увидит его улыбающегося приветливого лица, не будет счастлив оттого, что тот счастлив, не найдет полного утешения в его любви. Он чувствовал раскаяние, но не потому, что был плохим сыном, не был он плохим сыном. А потому, что перестал быть сыном, а ему столько надо было сказать отцу. Теперь он в ином мире. О отец, отец, мой дорогой отец!

Он услышал шаги на лестнице, поспешно поднялся и отер лицо, хотя слез на нем не было. Устремил спокойный взгляд на дверь. Это был Дженкин.

Джерард мгновенно решил, что не станет ничего говорить Дженкину об отце. Скажет после, когда они поедут обратно в Лондон. Не хотелось начинать, чтобы кто-нибудь вошел и прервал. Лучше ничего не говорить. Дженкин поймет.

Для Дженкина, который неизменно читал мысли Джерарда, не было секретом, что Джерард осуждал то, что могло ему показаться его возбуждением, даже ликованием по поводу маленькой драмы, которая обещала разыграться вечером. Он также чувствовал, что Джерард скептически отнесся к его похвалам развевающемуся килту Краймонда. А еще Дженкин был раздосадован своей gaucherie с Роуз, неспособностью танцевать хорошо и резким ответом на ее вопрос о книге. К тому же он вовсе не был уверен в том, что был настолько пьян. Когда Роуз отказала ему в следующем танце, отговорившись усталостью, Дженкин быстро обошел все шатры в поисках Дункана, но не нашел его. Побежал за фигурой в белом, вроде бы похожей на Тамар, но та исчезла при его приближении. А Тамар в это время закончила свой танец с Дунканом и услышала от него неопределенное: «Ну иди, развлекайся». Она не чувствовала себя обязанной, да и не испытывала большого желания оставаться с ним, он был откровенно пьян и то ли не хотел, чтобы она видела его в таком состоянии, то ли совсем забыл, что у нее нет партнера. Она бесцельно бродила среди многолюдья в надежде, что ее заметит кто-нибудь из знакомых. Отыскать кашемировую шаль она уже не рассчитывала, кто-нибудь, наверно, присвоил ее.