Неожиданно послышались приближающиеся медленные шаркающие шаги и скрип. Через несколько минут с обратной стороны решетки появился высокий, заросший до глаз сбившейся в колтуны бородой, сильно сгорбленный старик в грязном рубище. Он едва шел, подволакивая странно полусогнутые ноги, и с трудом тянул за собой тележку с отвратительно смердевшей гнилью бочкой.

Остановившись напротив, он плеснул черпаком в глиняный черепок бурого варева и, с трудом согнувшись, толкнул его по полу между прутьями решетки в камеру. Потом точно так же просунул вторую плошку.

– Как тебя зовут, старик?.. – тихо спросил я. – Ты русич?

Тот сильно вздрогнул, словно его перетянули плетью, быстро опустил голову и, не ответив, потащил тележку дальше.

– Не бойся, скажи!.. – прошептал я ему вслед, но ответа так и не дождался.

И едва не прикусил себе язык от испуга, когда услышал за спиной хриплый надтреснутый голос. Голос доносился из скрытого мраком угла, причем говорили на русском языке.

– Русич он, из Твери. Осипом кличут… – прохрипел неизвестный. – Но сам не ответит тебе, боярин…

– Почему? – Я всмотрелся и наконец разглядел у дальней стены что-то напоминающее кучу тряпья.

– Язык… ему урезали уже давно… – Голос прервался надрывным кашлем. – И не старик он, едва три десятка годков минуло… а ходит так, потому что поджилки подсекли, дабы не сбежал…

– Твою мать… – не сдержавшись выругался я. Седой выглядел как древний старец. Это сколько же надо перенести, чтобы так постареть? Будь моя воля, я бы в городе всех подчистую вырезал за такие измывательства. Но ничего, может, и будет…

– Вот так-то, боярин… – Куча тряпья зашевелилась, и из угла выполз страшно худой, покрытый сплошной коркой грязи, голый человек. Он полз только на руках, ноги безвольно тащились за ним по полу. Добравшись до миски, он прямо руками стал запихивать себе в рот бурую кашицу.

– А ты кто? – подождав, пока он закончит есть, поинтересовался я.

– Я – Лука… – коротко ответил калека, потом показал на вторую миску и вопросительно посмотрел на меня.

– Ешь…

Несколько минут в камере было слышно только жадное, перемежающееся кашлем чавканье. Покончив с едой, Лука на некоторое время замолчал, а потом опять заговорил:

– Лука я, вятский. Уже, почитай, год в полоне.

– Что с ногами?

– Дык хребет перебили… – обыденно объяснил калека. – После того как бежал… в третий раз…

– А после первого и второго? – машинально поинтересовался я.

– По первому разу шкуру со спины и задницы спустили. А по второму – Лука откинул слипшиеся пряди волос повернул голову боком ко мне. – Ухи обрезали. Вот так-то, боярин…

– С чего взял, что я боярин?

– По голосу узнал… – язвительно хмыкнул Лука. – Да полотно на подштанниках дорогое, тонкое, да борода стриженая, да патлы длинные. Я приметливый…

– Не боярин, сотник я.

– А мне все одно… – безразлично ответил калека.

– Меня в бою в полон взяли. А ты чего здесь сидишь?

– Дык жду, когда на кол за побег посадют али зверью прилюдно скормят. – Лука криво усмехнулся. – Тока все не садють и не садють. Видать, не до меня им. Чуял, татарва болтала, хана наши разбили, а теперича к граду приступают?

– Приступают.