— Сестра, немедленно прекрати истерику! И оставь, наконец, моего сына в покое!

— Твоего сына? — она истерически расхохоталась. — Вся губерния знает, что он тебе не сын! Пусть эти Кровные приезжают и забирают, наконец, своего пащенка, которого они тебе подсунули! Одни беды от него!

Тишина. Душная, как пуховая перина, и тяжелая, как могильная плита, опустилась сверху. Митя уставился перед собой. Не на тетушку. Не на отца. Самое страшное, что могло быть в жизни, оказывается, не гоняющаяся за ним смерть. И не отсутствие приличного гардероба. А увидеть выражение отцовского лица сейчас. Увидеть и прочесть, что отца у него больше нет. То есть, отец есть, но… нет.

— Прошу прощения, — голосом, гулким и холодным, как дыхание свежей могилы, сказал Митя. — Я пойду к себе в комнату. Обедать не буду. Не голоден, — и чеканным шагом — ступенька — ступенька-ступенька… так легче идти ровно, не шатаясь, если ставить ногу на каждую ступеньку и еще немного вдавливать, будто та могла убежать, он двинулся вверх по лестнице. Прошел мимо Ингвара — за плечом мелькнула бледная, растерянная физиономия германца. Кажется, тот дернулся вслед, но Мите до него дела не было. Главное, не сбиться с шага, не заорать, не устроить безобразную истерику в стиле тетушки. Дойти. Дотянуть до комнаты. И захлопнуть за собой дверь.

Он шагнул в поджидающую его внутри темноту.

На горло Мите легла узкая девичья ладонь, острые, как ножи, когти впились в кожу и обдавая мертвенным холодом, в ухо шепнули:

— Когда ты уже сдохнешь, наконец?

Глава 24. Разборки с марой

Посеребренный нож скользнул из рукава в ладонь раньше, чем эти слова прозвучали. Митя крутанул его между пальцами и ударил назад. Тьма сзади шевельнулась, нож пырнул пустоту, а кончики когтей глубже вошли в шею. Митя почувствовал, как течет кровь.

— А-ах! — сладострастно выдохнули у него над ухом и длинный тонкий язык скользнул по коже, слизывая кровь.

Ощущения были чудовищными! Края языка оказались острыми, как двухсторонний клинок, и горячими, как раскаленное железо. Рвущийся из груди крик удалось задавить отчаянным усилием, Митю выгнуло в спине, затылок долбанулся о закрытую дверь — будто сзади никто и не стоял! Но хватка на горле не ослабевала.

— Думаешь, если ты упокоил и убил, теперь можешь делать, что хочешь? — прошипел голос и новое прикосновение языка к шее вызвал новый всплеск боли. — Брать — и не платить?

— Арххх! — Митя захрипел, судорожно дергаясь в сомкнувшейся на горле хватке.

— Чшшшто? — яд в голосе, казалось, был материальным — он разъедал кожу. — Сказать что-то хочешь? Ну, говори…

Хватка на горле разжалась, а чудовищный удар в спину швырнул его через всю комнату. Митя с размаху рухнул на кровать, так что та протяжно заскрипела. Перекатился, путаясь в перине, заскреб руками и ногами, отчаянно пытаясь освободиться от обмотавшегося вокруг одеяла, и свалился, всем телом грянувшись об пол.

Растопырившаяся, точно огромный паук, мара замерла напротив. Ее бледное лицо слабо светилось в темноте, глаза казались темными горячими ямами — так угли горят под слоем золы. Из-под подрагивающих от едва слышного рычания кровавых губ выглядывали желтые клыки — гибкий, не по-людски длинный, алый язык смачно прошелся по одному, по второму и припадая грудью к полу, мара медленно поползла к нему — ее свисающие рыжие патлы скребли по доскам, как скребет волочащийся за крысой голый хвост.

— Я ничего не брал!

Даже раздирающая горло боль вдруг отступила — Митя рывком взвился на ноги, отступил, едва не рухнув снова на кровать, и выставил перед собой нож.