К вмешательству в жизнь и смерть царевича подталкивали Константина разговоры с псковским приятелем Кузьмой — единственным, с кем можно было по душам поговорить о делах московских — о политике боярина Бориса Годунова. Этот Кузьма был подьячим в приказной избе псковского воеводы, куда часто являлись из Москвы люди сведущие и неглупые. Привозили они в Псков новости наисвежайшие, то есть не больше, как недельной давности. Ведь одной недели гонцу без спешки вполне хватало добраться из Москвы до Пскова. Между прочим, привезли и несколько писем от Богдана, но Константин пока что не ответил ни на одно из них.

А Кузьма в доме Кости, приходя к нему едва ли не каждый вечер поужинать с медком и брагой, говорил такие вещи, что Константину не жаль было потчевать приятеля. Ведь сведений подобного рода в городе достать было бы неоткуда.

— На Москве толкуют, что долго не прожить царевичу Димитрию… — обгладывая баранью ногу, говорил Кузьма с загадочным выражением лица, словно бы желая распалить охоту Кости вытянуть из него побольше, а за счет своих знаний стать повыше хозяина хоть на толщину подошвы.

— Это отчего же не прожить? Болен он разве чем? — делая вид, что ничего не знает и не понимает, вопрошал приятеля Константин.

— Как же! — важно говорил Кузьма. — Или боярин Годунов, нынешний действительный правитель державы нашей, даст ему еще пожить хоть с годик? Для Годунова Димитрий — кость в горле. Известно мне, что вначале Борис хотел Димитрия объявить незаконнорожденным, ибо рожден он от седьмой жены царя Иоанна. А сие по законам Кормчей книги непозволительно. Говорят, что Борис не велел даже молиться о нем и имя его не поминать на литургии.

— Ну и как, не молятся за царевича? — спросил Костя.

— Нет, отменил свое решение Борис лукавый. Рассудил он своей неглупой головой, что хоть седьмое супружество и незаконно, но все же терпимо было церковной властью. Так ведь не баран же он, чтобы в крепкие ворота церкви биться головой. Новую придумал штуку, чтобы опорочить Димитрия и породить в народе ненависть к нему.

— Какую же? — сделал заинтересованное лицо хозяин, подливая гостю в серебряный стакан душистой бражки, которую Марфуша приправляла имбирем.

— Стал по Москве Бориска слухи распускать, что-де маленький царевич уже являет в чертах поведения своего признаки жестокости Ивана Грозного. Любит он, мол, смотреть на кровь и муки и с немалой радостью и весельем наблюдает как животных убивают. И сам будто любит мучить их.

— И Филипп Гишпанский тем же самым отличался… — вставил свое слово Константин.

— Ну, о том мне не ведомо, — с достоинством отвечал Кузьма. Мол, конечно, кое-кому тут про дела гишпанские известно больше, чем сирому да убогому подьячему, но и мы не лыком шиты, тоже кое-что маленько знаем. — Так вот, еще такую сказку пустил Борис по Москве — царевич-де с ровесниками сделал из снега двадцать человеческих фигур, каждой имя дал первых государственных мужей, одного назвал Борисом Годуновым. А потом саблей голову ему срубил, сказав при этом: «Вот так и будет, когда стану я править на Руси — всем головы срублю!»

— Ну и что ж народ, поверил в эти небылицы о снежном побоище?

— Нет, не глуп народ московский, совсем не глуп! — отвечал Кузьма.