— Да неужели боярин осмелится такое злодейство учинить? — Константин изобразил негодование.

— Еще как станется с него! — отвечал Кузьма, принимаясь за цыпленка. — Или неизвестно, как он расправился с Иваном Петровичем Шуйским, который Псков от поляков да литовцев оборонил?

— Ну, и как же? — снова слукавил Константин, зная, что было уготовлено славному воеводе.

— А велел удавить его, вот как. И с царевичем расправится и глазом не моргнет, верь моему слову, Константин.

И разговоры эти бередили душу Кости и звали его в дорогу.

Второй болью, мучившей Константина, стало острое желание принять участие в битве с крымскими татарами. Те в количестве ста пятидесяти тысяч должны были подойти к Москве в следующем году. Правда, цифрам он не слишком-то доверял, но воинство у крымского хана все равно должно было оказаться внушительным.

Допустить погрома Москвы, происшедшего от татар при Грозном, когда погибли сотни тысяч горожан, Константин никак не мог. Правда, знал он, что такого и не будет: в страшной битве под Москвой русские в следующем году одержат верх. Но уверенность в том, что победа будет возможна лишь при его участии, не оставляла Костю, едва эта мысль поселилась в его голове. Тогда, в начале двадцать первого столетия, читая о событиях века шестнадцатого, он не мог вообразить, что кто-то из его времени, перенесясь на четыреста лет назад мог действенно влиять на события истории. Теперь же его перемещение во времени, «провал», пространственно-временная аномалия сделались фактом. Значит, он мог действовать активно, но при этом зная, что историческое событие изменить нельзя. В этом он убедился воочию, когда безуспешно пытался спасти короля французов Генриха Третьего из династии Валуа.

И еще одно желание жгло Константина. Сильно жгло. Не мог он примириться с мыслью, что, обладая огромными познаниями, опережающими познания времени, в котором он волею неведомых ему сил когда-то оказался, он будет до смерти прозябать в псковской глуши, вдалеке от водоворота событий, творившихся в Москве. В нынешнем, тысяча пятьсот девяностом году стукнуло Константину уже полвека. Полсотни прожитых лет, правда, мало сказались на силе его ума, да и на внешности. Был он высок и широкоплеч, узок в талии. Волосы его хоть и посеребрились слегка, но были густыми, как и прежде. Лысина так и не возникла.

Теперь он стриг волосы коротко, имел густую же, но тоже коротко стриженую бородку. Тонкий нос с небольшой горбинкой, большие черные глаза, смотревшие пронзительно и проницательно, завершали облик человека, которого многие считали колдуном. И не только жена Марфуша, прожившая с Костей четверть века, видела в нем по-прежнему симпатичного мужчину. Ходя по улицам Пскова, даже во время церковной службы в храмах, ловил невзначай Константин горячие взгляды женщин и девиц. Сам он смущался, замечая эти взгляды. Однако же Костя невольно испытывал чувство мужской гордости и говорил сам себе: «Да, долгий мужской век тебе отпущен Богом. Не воспользоваться ли этим даром? Не потешить ли свое тело не на ложе с уже постаревшей Марфушей, а с молодухой-боярышней или пригожей девицей-слобожанкой?»

Между прочим, такие сомнения говорили о том, что он все-таки постарел. Прежде, оказавшись в дальних странствиях, он и не думал соблюдать супружескую верность. Вот, к примеру, во Франции…

Теперь же что-то упрямое, идущее из глубин сознания, твердило Константину: «Брось, Костя, не балуй. Не для того тебе дана крепость тела. Разбазаришь, растранжиришь ее, валяясь на перинах с похотливыми бабенками! Потеряешь самого себя в этом суетливом, бесовском и мелком деле».