Убежденность Лотти в том, что противиться райской атмосфере Сан-Сальваторе никак невозможно, получила совершенно очевидное тому доказательство, поскольку мистер Уилкинс, которого Роуз знала как человека недоброго, а Скрэп представляла холодным, изменился до такой степени, что и Роуз, и Скрэп начали думать, что, наверное, в уверениях Лотти о том, что Сан-Сальваторе оказывает смягчающее действие на характер, все-таки что-то есть.

Они были тем более склонны с нею согласиться, потому что тоже чувствовали это воздействие на себе. На этой второй неделе для них обеих словно что-то прояснилось: для Скрэп – ее мысли, которые стали более приятными, более благожелательными по отношению к родителям и друзьям, с проблесками понимания того, какие невероятные преимущества получила она из рук – чего? судьбы? провидения? Ну, в общем, из рук чего-то такого, и как дурно она использовала эти преимущества, отказываясь быть счастливой. А Роуз, чья душа томилась от жажды, пришла к заключению, что просто жаждать не имеет смысла и что она должна либо прекратить жаждать, либо дать своим чувствам шанс – пусть и призрачный, но все-таки шанс – утолиться, написав Фредерику и попросив его приехать.

Если уж мистер Уилкинс смог измениться, думала Роуз, то почему не сможет Фредерик? Как чудесно было бы, как восхитительно чудесно, если б это место подействовало и на него тоже, и они смогли бы понять друг друга хоть немножечко лучше, даже стать хоть чуточку ближе. Роуз, чей характер уже подвергся некоему умягчению, начала думать, что ее упорное отвращение по поводу его книг и суровая увлеченность добрыми деяниями на самом деле глупы и, возможно, даже ошибочны. Он был ее мужем, а она отпугнула его. Она спугнула любовь, драгоценную любовь, и в этом не может быть ничего хорошего. Разве Лотти не была права, сказав как-то на днях, что ничего важнее любви нет? И ни в чем нет ни смысла, ни пользы, если это построено не на любви. Но если любовь отпугнули, сможет ли она вернуться? В этой красоте, в атмосфере счастья, которую Лотти и Сан-Сальваторе распространяли кругом, словно божественную инфекцию, непременно сможет.

Однако сначала его надо залучить сюда, а как же он приедет, если она не напишет ему и не сообщит, где именно находится?

Она напишет. Должна написать, ведь тогда хотя бы появится шанс, что он приедет, а если не напишет, то никакого шанса, конечно же, не будет. И тогда, когда он окажется в этом царстве любви, в этой красоте, нежности, доброте, ей будет легче поговорить с ним, попытаться объяснить, попросить его как-то изменить их жизнь, заполнить эту пустоту расставания, холод – о, именно холод! – небытия, в котором нет ничего, кроме жестоких ветров веры и пустынного мрака трудов. Всего лишь один человек на целом свете, один-единственный, с которым можешь говорить, о котором можешь заботиться, которого любишь, который тебе интересен, стоит больше всех этих произносимых с кафедр речей, похвал и благодарностей председателей всех комитетов на свете. Он стоит больше – эта мысль осенила Роуз, и она ничего не могла с ней поделать – всех молитв.

Но это были не такие мысли, которые обдумываются головой, как это делала Скрэп, свободная от страстных желаний, – это были мысли, рождавшиеся в душе. Они поселились там, и душа Роуз болела, чувствовала ужасное одиночество. А когда смелость покидала ее, как случалось часто, и ей казалось, что написать Фредерику совершенно невозможно, она смотрела на мистера Уилкинса, и смелость возрождалась.

Вот он, этот изменившийся человек. Вот он каждую ночь заходит в маленькую, неудобную комнату, теснота которой была единственным, что удручало Лотти, и выходит оттуда каждое утро, и Лотти тоже выходит, и оба они в таком же ничем не омраченном настроении и так же милы друг с другом, как были, когда входили в нее. И разве он, по словам Лотти, такой придирчивый дома, не спускавший ей ни единой мелочи, не вышел из катастрофы с ванной столь же неколебимый духом, как вышли из пещи огненной невредимые телом Анания, Азария и Мисаил?  Чудеса творятся в этом месте.