Растущее беспокойство гнало ее и с крепостной стены, и она все чаще выходила в верхний сад, бродя туда-сюда явно безо всякой цели, к изумлению Скрэп, возросшему особенно тогда, когда та заметила, что миссис Фишер, бывало, полюбуется несколько минут видом, оборвет несколько засохших листиков с кустов роз и снова скроется в доме.
Она находила временное отдохновение в беседах с мистером Уилкинсом, но, хотя он присоединялся к ней при каждом удобном случае, ему все-таки приходилось простирать свое внимание и на трех остальных дам, и когда он бывал где-то еще, она оставалась со своими мыслями наедине и была вынуждена справляться с ними в одиночку. Возможно, в этом виноват чрезмерный свет и цвет Сан-Сальваторе, по сравнению с которым все остальные места стали казаться мрачными и темными, и даже Принс-оф-Уэйлс-террас казалась такой темной, что и возвращаться туда не хотелось – темная узкая улица, и ее дом, такой же темный и узкий, как сама улица, и ни в доме, ни на улице ничего живого и молодого. Золотых рыбок вряд ли можно было бы назвать живыми – в лучшем случае полуживыми, и уж точно не молодыми – а помимо них в доме были только служанки, покрытые пылью старушенции.
Покрытые пылью старушенции. Миссис Фишер даже остановилась, до того странным показалось ей это выражение. Откуда оно взялось? Как оно вообще могло прийти ей на ум? Наверняка это одно из выраженьиц миссис Уилкинс, такое фривольное, почти жаргонное. Наверняка она услышала это выражение от миссис Уилкинс и невольно его переняла.
Если так, то это и серьезно, и отвратительно. То, что это бестолковое создание не просто проникло в сознание миссис Фишер, но и наделило ее чем-то от своей личности – личности, которая, несмотря на очевидно гармоничные отношения между нею и ее интеллигентным мужем, настолько чуждой миссис Фишер, настолько далекой от того, что она понимала и любила, да еще и заразившей ее своими нежелательными словечками, – очень обеспокоило миссис Фишер. Никогда в жизни подобная фраза не могла прийти миссис Фишер в голову. Никогда в жизни она не думала ни о своих служанках, ни о ком бы то ни было как о покрытых пылью старушенциях. Ее служанки не были покрытыми пылью старушенциями – они были респектабельными, опрятными женщинами, которым разрешалось каждый субботний вечер пользоваться ванной. Да, в возрасте, но и она была в возрасте, и ее дом, и ее мебель, и ее золотые рыбки. Все они были в возрасте, как и полагается, все вместе. Но существует огромная разница между тем, чтобы быть в возрасте и быть покрытой пылью старушенцией.
Как справедливо выразился Рескин, худые сообщества развращают добрые нравы. Но Рескин ли это сказал? Поразмыслив, она уже не была так в этом уверена, хотя если бы автором этих слов оказался он, то это было бы совершенно в его стиле; в любом случае эти слова правдивы . Только послушать, что миссис Уилкинс сообщает им во время трапез – она не слушала, она старалась не слушать, но ведь слышала все равно: то, что она говорила, часто бывало вульгарным, неделикатным и невежественным, и притом – с сожалением вынуждена была признать миссис Фишер – с вниманием и удовольствием выслушивалось леди Каролиной. Все же это было дурным, развращающим ее собственные душевные нравы. Скоро она начнет так не только думать, но и говорить. Как ужасно это может быть! Миссис Фишер опасалась, что если ее выход за рамки примет такую форму, форму неприличных высказываний, то она вряд ли сможет это вынести с должным самообладанием.
Миссис Фишер снова пожалела, что ни с кем не может поделиться своими странными ощущениями, ни с кем, кто бы ее понял. Никто не сможет ее понять, кроме самой миссис Уилкинс. Вот она сможет. Миссис Фишер была уверена: та сразу поймет, что она чувствует. Однако это было невозможно. Так же унизительно, как просить защиты от болезни у микроба, который тебя ею заразил.
Так что она продолжала молча терпеть свои ощущения, гонявшие ее в верхний сад, частые и бесцельные появления в котором привлекли внимание даже Скрэп. |