Так что она продолжала молча терпеть свои ощущения, гонявшие ее в верхний сад, частые и бесцельные появления в котором привлекли внимание даже Скрэп.

Итак, Скрэп заметила это и даже слегка заинтересовалась, потому что как-то утром мистер Уилкинс, раскладывая для нее подушечки – а он счел своей привилегией каждое утро помогать леди Каролине устраиваться в кресле – осведомился у нее, что происходит с миссис Фишер.

В эту самую минуту миссис Фишер стояла у восточного парапета и, прикрывая глаза от солнца, внимательно изучала дальние белые домики Медзаго. Они видели ее сквозь ветви волчьей ягоды.

– Не знаю, – ответила Скрэп.

– Вряд ли она из тех леди, которых может что-то взволновать, – сказал мистер Уилкинс.

– Полагаю, так оно и есть, – улыбнулась Скрэп.

– Но если ее что-то волнует, а ее беспокойство предполагает, что так оно и есть, я буду рад помочь ей советом.

– Уверена, что это будет очень мило с вашей стороны.

– Конечно, у нее есть собственный советник, но здесь-то его нет. А я есть. Адвокат в руках, – сказал мистер Уилкинс, который взял за обыкновение говорить с леди Каролиной в легкой манере, ибо был уверен, что только так и надо говорить с юными леди – стоит двух – избежим банальности и не завершим пословицу как положено – стоит двух в Лондоне .

– Вам лучше спросить у нее.

– Спросить, нужна ли ей помощь? Вы так считаете? Разве это не будет несколько… Несколько неделикатно – спрашивать у леди, что у нее на уме?

– Наверное, она может вам сказать, если вы просто подойдете и спросите. Я думаю, это очень одиноко – быть миссис Фишер.

– Вы – сама вдумчивость и понимание, – объявил мистер Уилкинс, впервые в жизни пожалев, что он не иностранец, потому что тогда он мог бы, прежде чем отправиться скрашивать одиночество миссис Фишер, почтительно поцеловать леди Каролине ручку.

Просто удивительно, сколько вариантов изгнания мистера Уилкинса из своего уголка изобрела Скрэп. Каждое утро она придумывала новый, и, разложив для нее подушечки, он удалялся в полном довольстве. Она позволяла ему раскладывать подушечки, потому что сразу же, в первые пять минут первого же вечера, поняла, что ее страхи, будто он прилипнет к ней и станет взирать на нее с ужасающим восхищением, оказались совершенно беспочвенными. Мистер Уилкинс не восхищался. Она инстинктивно чувствовала, что это вообще не для него, ну а если б даже и было иначе, то он не посмел бы вести себя подобным образом в ее случае. Он был преисполнен уважения. Она могла бы управлять его поведением одним взмахом ресниц. Он повиновался ей во всем. Она была готова относиться к нему благосклонно уже за то, что он ею не восхищался, да он и в самом деле ей нравился. Она не забыла его трогательную беззащитность в то первое утро, когда он стоял в одном полотенце, и он забавлял ее, и он хорошо относился к Лотти. Конечно, он нравился ей больше, когда его не было рядом, но ей вообще нравились только те, кого рядом не было. Определенно он был одним из тех мужчин, которые не смотрели на женщину как на добычу, а ей такие встречались нечасто. Это было невероятно удобно и очень все упрощало. С этой точки зрения мистер Уилкинс был просто идеальным, уникальным и бесценным. Когда б она о нем ни вспоминала, то, отметая все, что находила в нем слегка утомительным, бормотала: «Ну что за сокровище».

А это было одной из задач пребывания мистер Уилкинса в Сан-Сальваторе – стать сокровищем. Любой ценой надо сделать так, чтобы все три леди – не считая его жены, конечно – полюбили его и прониклись к нему доверием. И когда в их жизни возникнут трудности – а разве в жизни каждого рано или поздно не возникают трудности? – они вспомнят о том, какой он надежный, сколько в нем сочувствия, и обратятся к нему за советом.