Я по-прежнему люблю тебя, Луиза, всегда любил, и моё сердце буквально разбивается на части от мысли, что я могу снова тебя потерять; но я прекрасно понимаю, что произошло, что происходит прямо сейчас, я понимаю это – и не в силах с этим бороться. Остаётся лишь принять твоё решение: теперь, с дочерью на руках, у меня нет иного выбора. Но, пожалуйста, давай на этом и остановимся. Не говори, будто я сам виноват, как пыталась сделать прошлой ночью, когда я сбежал: пускай даже это и так, не будь такой честной, Луиза, остановись, пока ещё можешь. Не разрушай всё лишь потому, что больше не хочешь делить со мной жизнь. Мы уже говорили об этом – в те счастливые часы, когда были несчастны: но ты мне ничего не обещала и не должна чувствовать себя виноватой. Теперь ты свободна, все двери открыты, ты можешь уйти или остаться и сколько угодно раз передумать, ничего не разрушая. Хватило бы и контракта, который ты подписала; хватило бы и твоих детей, которым было бы неуютно во Флоренции. Или того, что я не могу переехать в Париж. Не стоило меня уничтожать.

Слова, что ты шептала несколько месяцев назад, самые замечательные, что я когда-либо слышал: оставь мне их.

И помни, ты хороший человек, Луиза. Остановись, пока не стала плохой.

Твой

Марко

О росте и форме (1973-74)

Как-то вечером в доме на пьяцца Савонарола Марко, Ирена и Джакомо Каррера стали свидетелями родительской ссоры. Те никогда не ссорились открыто: всё больше тайком, шёпотом, чтобы не услышали дети, так что слышала их только шпионившая за ними Ирена. Для Марко и Джакомо такое вообще было в новинку. Яблоком раздора на сей раз оказался Марко, хотя ни он, ни его брат этого не понимали: знала только Ирена, поскольку следила за ссорой с самого начала, в то время как они вдвоём присоединились к ней у двери материнской спальни, только когда послышались крики. Дело в том, что Марко никак не мог вырасти: с самого первого года кривая его физического развития жалась к нижним центилям, а с трёхлетнего возраста и вовсе выпала за статистические рамки. Тем не менее ребёнком он был красивым и гармоничным, и это, если верить Летиции, означало, что у природы на него особые планы – отличить, выделить из толпы и дать понять, что он одарён крайне редкими талантами. Гармония, которую, по её словам, всегда воплощал этот ребёнок – пускай крошечный, зато необычайно яркий, грациозный и, что о детях обычно говорят с некоторой натяжкой, взрослый – была, очевидно, присуща совершенно иному ритму роста: даже зубы, и те сменились у Марко поздно. В общем, никаких поводов для беспокойства. Впрочем, когда отставание в росте стало очевидным, Летиция придумала сыну успокаивающее прозвище, колибри, желая отметить, что с этой очаровательной птичкой Марко, помимо крохотных размеров, роднят уже упомянутая красота и скорость: физическая – поистине выдающаяся, – ставшая для него серьёзным преимуществом в спорте; и умственная – эта, скорее, заявленная – в школе и в общественной жизни. В общем, она год за годом, снова и снова, твердила одну и ту же мантру: никаких поводов для беспокойства, никаких поводов для беспокойства, никаких поводов для беспокойства.

Пробо же, напротив, забеспокоился сразу. Лет до десяти он ещё кое-как заставлял себя верить обнадёживающим словам жены; когда же начался подростковый возраст, а тело сына так и не подало признаков нормативного развития, его охватило чувство вины. Как можно было пускать всё на самотёк? Какие ещё колибри? Это болезнь, и только последний безумец скажет, что поводов для беспокойства нет! Что с Марко не так? Пробо стал обращаться к светилам науки, сначала как бы между прочим, не упоминая мальчика, но когда тому стукнуло четырнадцать и отцу стало уж совсем невыносимо видеть, как Марко взбирается на свою «веспочку», словно бедуин на верблюда, вовлёк в процесс и его.