|
Потому-то она и попыталась найти себе другую реальность, чтобы снова оказаться в безопасности и не утратить над собой контроль. Отношения. Да-да, стабильные отношения с любовником куда более высокого полёта, чем выбранный матерью доктор, – загорелым и седовласым пилотом «Люфтганзы» с налётом 25 тысяч часов, женой и двумя дочерьми-подростками в Мюнхене, квартирой в Риме, шале в австрийских Альпах и навязчивой склонностью к связыванию. Раз, самое большее два раза в неделю, в зависимости от расписания его среднемагистральных рейсов в Рим, они встречались после обеда в его квартире на виа дель Боскетто и неплохо развлекались – о да, весьма неплохо. Потом Марина с непристойной откровенностью пересказывала всё доктору Каррадори, и именно благодаря этой откровенности он всерьёз поверил, что сможет остановить грозившую ей катастрофу. Время от времени он читал ей нотации, потом вдруг, к её удивлению, молча выслушивал самые неописуемые подробности, но верил безоговорочно, поскольку был убеждён, что нащупал в беседах с этой женщиной, сделавшей своим языком ложь, бесценный источник правды, и что этот источник был единственным реальным языковым актом, в рамках которого он мог направлять Марину – и надеяться, что та не сорвётся. И до поры до времени это шаткое равновесие вроде бы сохранялось: год, два, два с половиной. Только...
Только Марко ничего этого не замечал и ни о чём не подозревал, он слишком легко позволял себя дурачить, и когда встал вопрос почему, такой женщине, как Марина, не стоило труда найти подходящий ответ. Едва начав поиски, она сразу же обнаружила письма: её не слишком сообразительный муж хранил их в шкатулке с прахом сестры (который Марко раздобыл в морге на флорентийском кладбище Треспиано, где за пятьдесят тысяч лир служитель по имени Аделено, известный готовностью нарушить закон, вскрывал доставленные из крематория запечатанные урны и нелегально раздавал прах родственникам, если они того просили). Иными словами, не тратя время на бесплодные попытки, она сразу попала в яблочко. Затем настал черёд электронной почты, выписок по кредиткам, гостиничных счетов и всего остального. Так вот почему этот сукин сын ничего не замечал: был слишком занят своей шлюхой! И ведь прямо у неё под носом! Годами, чёрт возьми! Годами! Они даже писали друг другу до востребования, как в девятнадцатом веке! Летом в Болгери вели себя тише мыши, почти не разговаривали, чтобы не привлекать внимания, зато весь остальной год только и делали, что встречались: думали друг о друге, во сне друг друга видели, цитировали стихи, песни, ворковали и прочее мимими – короче, любили друг друга практически восемнадцать лет и надеялись избежать заслуженной кары лишь потому, что у них не было секса! Сукин сын! Сукина дочь! Сукины дети! А она-то ещё себя винила... Конечно, неловко и сравнивать то, что Марина скрывала от Марко, с тем, что он скрывал от неё: это даже не снайперская винтовка против пистолета – скорее, бомба против пращи. И всё же обнаружение этой измены – и какая к чёрту разница, что эти твари не трахались, всё равно измена, пускай и в тошнотной переписке – наполнило Марину такой злобой, какой у неё раньше никогда не было. Теперь она и в самом деле стала опасна, а главное – снова вырвалась за рамки языкового акта, туда, где сеть доктора Каррадори уже не могла её сдержать. Склонность к саморазрушению слилась в Марине с агрессией, острый ум – со злонамеренностью, ранимость – с яростью, и она совершила то, что совершила. И то, что она совершила, было настолько чудовищным, что превзойти его могло лишь то, что ей едва не удалось совершить. Марина с раннего детства была существом диким, необузданным, так что окончательный отказ от языковой реальности стал для неё чем-то вроде возвращения домой после долгих лет изгнания, и ударная волна, вызванная этим возвращением, не пощадила никого из тех, кто оказался в радиусе действия её боли. Потому что несомненно одно: Марина страдала. |
