Этот Малёк с одинаковой непринуждённостью рассуждал о самураях, сёгунатах, книгах Мураками, фильмах Куросавы, боевых искусствах, манге, роботах, синтоизме, суши и чайных церемониях, всем своим видом показывая, что знает куда больше, чем говорит; у него был приятный голос и богатый лексикон, так что слушали его охотно; при этом занимался он инженерными дисциплинами, а не японистикой – лишнее свидетельство того, что с Японией знакомился самостоятельно, ведомый собственной страстью, которая, впрочем, как и все другие страсти, оказалась заразительной. Раз он упомянул об одном факте, буквально открывшем Марко глаза на решение Адели: на Западе, продевая нитку в игольное ушко, её проталкивают от груди наружу, в то время как в Японии делают прямо противоположное – нитку снаружи протягивают к груди. Послушать Малька, так в этом и заключалась разница: Запад = изнутри вовне, Япония = извне вовнутрь. Он, этот Малёк, несомненно и был источником разделяемой всей бандой страсти к Японии, а потому казался Марко, который, даже приняв выбор дочери, по-прежнему жаждал разгадок, ещё одним, так сказать, крёстным отцом, ещё одним мужчиной, помимо него самого и Осаму Тэдзуки, благодаря которому его внук должен был родиться без отца. Сказать по правде, поначалу Марко подозревал, что «новый человек» мог даже оказаться непосредственным плодом чресл Малька, поскольку тот был помолвлен ​​с альфа-самкой этой тусовки, девушкой чуть постарше, близкой подругой Адели по имени Мириам, что вполне могло бы оправдать столь тщательно скрываемую тайну, однако вскоре, заметив естественность и лёгкость, с какими Малёк отнёсся к беременности Адели, пришёл к выводу, что ошибся. Он не раз спрашивал себя, не был ли случайно отцом кто-нибудь из других парней – может, Иван, тот, что с блестящей серьгой, или заходивший чуть реже ослепительный красавчик по имени Джованни, который подрабатывал реквизитором на съёмках, – но эти подозрения рассеивались столь же быстро, поскольку все они, и парни, и девушки, относились к Адели одинаково ровно. Нет, отца среди них не было. Впрочем, казалось невероятным, чтобы они его не знали, поскольку злодейство, как назвал бы это Пробо Каррера, случилось в январе прошлого года, во время одного из больших выездов куда-то между Фару и Сагрешем, что в Алгарве, на юге Португалии, – туда, где гигантские волны атлантических штормов разбиваются о прикрывающий пляжи мыс Сан-Висенте и где каждую зиму собираются компании со всей Европы, привлечённые столь идеальными для сёрфинга условиями. Но даже если ребята, с большой долей вероятности, что и знали, личность отца ребёнка не имела для них, как и для самой Адели, никакого значения и они никогда о нём не заговаривали; им, как и ей, казалось вполне естественным, что двадцатиоднолетняя девушка рожает одна. И Марко Каррера заставил себя принять эту позицию, хоть она и противоречила его точке зрения. Он то и дело повторял про себя стихотворение Иоанна Креста, а однажды за ужином, рассуждая о будущем, которое каждый из этих ребят хотел сделать лучше, но никто не знал как, даже процитировал: «Чтобы дойти до незнаемого, / придётся идти через непознанное». Эти строки были восприняты на ура, поскольку прекрасно вписывались в их жизненную философию, но Марко Каррера по-прежнему считал, что всё могло быть куда сложнее.

Летели месяцы, и наконец пришло время принять окончательное решение: сядет ли он вместе с Аделью в ванну, будет ли обнимать её, пока идут схватки и роды, займёт ли место, принадлежащее отцу – но только вовсе не роженицы, а ребёнка? Да или нет? Адель нисколько не сомневалась: да. И уточнила, что, разумеется, уже обсудила этот момент с психоаналитиком, тем самым продемонстрировав, что учла, со своей точки зрения, все причины, по которым Марко, со своей, мог счесть подобное участие несколько неловким; и, как всегда в решающие моменты отношений с женщинами, Марко снова почувствовал груз тех – бог знает скольких – часов, в ходе которых его обсуждали (в его отсутствие) и даже приходили к неким (касающимся только него) выводам; и снова сдался, ответил да, стараясь не показать дочери того бесконечного океана неуверенности, который его ответу пришлось пересечь.