В конце концов, переменчивость настроения Ирены, закатываемые ею скандалы, бунты, периоды мрачного молчания или обманчивого веселья, её вспышки любви и оптимизма, за которыми неизменно следовали уныние, гнев и нелепицы – намеренные, лишь бы привлечь к себе внимание, совершаемые раз за разом в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, – вознесли семейный порог тревожности на такую высоту, что родители и братья, привыкнув, попросту перестали реагировать на её выходки. Во Флоренции она наблюдалась у высококлассного специалиста, психоаналитика по фамилии Цайхен, который, однако, как и все прочие психоаналитики, уехал в августе в отпуск. По правде сказать, он оставил номер, по которому Ирена в случае необходимости могла ему позвонить – но номер этот был заграничный, длинный, с непонятным префиксом, напрочь отбивавшим желание его набирать. Поначалу Ирена бесстрашно ринулась в август и даже попыталась получить от него удовольствие; однако поездку в Грецию в компании двух подруг, запланированную сразу после выпускных экзаменов, пришлось отменить, когда одна из них срезалась; другая поездка, в Ирландию, изобретённая в качестве замены первой, даже не была как следует продумана; а поползновения зависнуть на пару дней в Версилии, где, как утверждали многие из её друзей, можно неплохо провести время, канули в Лету, как это, впрочем, случалось ежегодно. Так что уже к Успению Ирена поняла, что задыхается в Болгери, где проводила каждое лето и откуда в этом году, уже совершеннолетняя, со свежевыданным водительским удостоверением и 60 баллами из 60 возможных в аттестате, как ей наивно казалось, может сбежать. Но стоило подруге завалить экзамен, как все планы разом рухнули, и Ирена вдруг снова с беспощадной остротой ощутила убогость своих социальных связей – одновременно и следствие, и причину её депрессии. Отец, который только и делал, что готовил или читал, мать, предпочитавшая читать, загорая, младшие, с головой ушедшие в спорт братья, морские прогулки на старом, изъеденном морской солью швертботе, местные приятели, пихающие друг друга локтями на нечастых в округе дискотеках, доктор Цайхен, погребённый под непонятным префиксом, а в этом году – ещё и тревожные мысли о терапии, с которой Марко, её ни о чём не подозревающему братишке, придётся столкнуться, едва лето кончится, и которую родители, несмотря на перемирие, заключённое именно после решения эту терапию принять, то есть без единой ссоры, по-прежнему обсуждали каждый божий вечер, а сама Ирена тайком подслушивала.

Итак, одним из тех августовских вечеров, когда погода уже испортилась, а либеччо вовсю мёл по побережью, Ирена, поужинав скудными остатками обеда, поднялась из-за стола и сказала, что сходит на пляж привязать их швертбот «Ворьен» к кабинке: ночью обещали шторм. Сказала, будто это было обычным делом – вот только это не было обычным делом: «Ворьеном» был одержим отец, и именно он, а уж никак не Ирена, без конца переживал о сохранности швертбота. Тот самый отец, который, нисколько не удивившись, буркнул «молодец» и ушёл к себе в комнату. Марко, напротив, сразу же понял, что Ирена собирается покончить с собой на том небольшом, но смертоносном участке взморья у самой их кабинки, который прозвали Омутищем, где вечно бурлила вода, а течение тянуло ко дну даже в полный штиль. И где с тех пор, как семейство Каррера обосновалось в Болгери, уже утонули четверо – все, по слухам, утопились. Увидев, что Ирена выходит из дома с потёртой пеньковой верёвкой через плечо, а ни мать, занятая мытьём посуды, ни младший брат Джакомо, вытирающий тарелки, даже не пытаются её удержать, Марко до смерти перепугался. Перепугался, но в ту же секунду понял, что право спасти сестру и должно принадлежать ему, что это только их, его и её, дело, и эта мысль сразу придала ему смелости. Не говоря ни слова, он выскользнул из кухни на террасу и бросился следом.

Небо затянуло низкими, брюхатыми дождём тучами.