|
И непонятно зачем принялась разглядывать бумажки, вложенные в томик его «Центурии», книги, к которой я постоянно обращалась и которую за время работы над докторской перечитывала десятки раз. Там было три листка, три ксерокопии стихотворений, которые, разумеется, в диссертацию не вошли, потому что не имели к ней никакого отношения, просто лежали там, совершенно забытые, и обнаружились только вчера, когда я решила убрать Манганелли на полку. Найдя их, я сразу же вспомнила тот день, когда прочла их в одной из профессорских книг и ощутила острую потребность незамедлительно скопировать: не какие-то другие, а именно эти три. Был, наверное, год 1991-й или 1992-й, не помню: мы тогда потеряли связь и какое-то время не писали друг другу. Стоял сентябрь, я как раз вернулась в Париж из Болгери, и как это обычно бывало в сентябре, думала только о тебе и о бессмысленных днях, проведённых в этом проклятом месте, таких наполненных событиями и таких пустых без тебя. А прочтя эти стихи, решила их сохранить, потому что в них говорилось о нас. Так что сделала копии и вложила в книгу, с которой, как мне в тот момент казалось, никогда не расстанусь. Потом, в один прекрасный день, об этом забыла, а в другой, не менее прекрасный, отложила и «Центурию», хотя и недалеко, так что она ещё долго без какой бы то ни было видимой причины загромождала мой стол. Пока вчера я не решила расстаться и с самой книгой, убрать её в шкаф вместе с другими и избавиться наконец от одержимости Манганелли, которая здесь, в Сорбонне, убивает последнюю надежду на академический прогресс. И надо же такому случиться, чтобы именно в момент новой разлуки под руку подвернулись эти три стихотворения, и всё началось сначала.
Вот эти стихи: 1. У нас есть целая жизнь, чтоб НЕ прожить её вместе. На полках у Бога возможных поступков пылятся груды: помёт херувимских мушек пятнает взаимные ласки; и притулились, как совы, набитые чучела чувств. «Опять неликвид», – крикнет латунный ангел, – жизней возможных десяток коробок. А нам ещё смертью сгинуть: случайной, необязательной, и главное – врозь, без тебя. 2. Хотел тебя видеть: мне нужно волос твоих хитросплетенье, чтобы провозгласить свободу в часы столь тягучие; круженье твоих запястий, донельзя земных, которые всё машут стартовым флагом и время винят в промедлении, в унынии благоразумном. Мне нужен неистовый взгляд, а кроме всей ярости твоей природы я требую, чтобы ты рассмеялась хотя бы раз. 3. Спасаю себя от тебя, Смиряясь с твоим наличием: Доброжелательным тоном Тебя призываю не быть. Лица твоего не страшусь, Ведь знаю – оно ниоткуда, Всего лишь мой отблеск случайный, Женственная пустота: Лишь тем и спасаюсь от крови твоей; Поскольку меня пугает, Когда ты возникаешь из небытия к бытию.
Понимаю, звучит так, будто я всё это выдумала. Но ты ведь меня знаешь, и знаешь, что я ничего не выдумываю – воображения нет. Это чистая правда, Марко, как и то, что в самом низу третьего листка, синей ручкой – и здесь я тоже совершенно точно помню, когда сделала это, и почему, и что перед этим пила, и какая была погода, но мне не хотелось бы, чтобы тебя стошнило, – я расшифровала эти слова ДМ, который и по сей день остаётся моим тюремщиком: «Знаешь ли ты, что это написано про нашу любовь, что мне никогда не быть там, где есть ты, а тебе никогда не быть там, где есть я?» Обнимаю (насколько это возможно по почте) Луиза
У Омутища (1974)
Как-то августовским вечером Ирена Каррера решительно направилась к Омутищу, что из всей семьи заметил только Марко, которому почти сравнялось пятнадцать, хотя из-за гормонального дефицита выглядел он лет на двенадцать. |
