|
И люди были сломлены. Ну конечно, мне не хотелось, чтобы она была сломлена, у меня не было такой цели, как у гестапо. Но я подумал, лучше, если она окажется совсем отрезанной от внешнего мира, тогда будет больше думать обо мне. Так что, хоть она много раз пыталась уговорить меня принести ей газеты или дать послушать радио, я не соглашался. А в первые дни я не хотел, чтобы она прочла, чем там полиция занимается, чтоб ее отыскать, и всякое такое. Она бы только разволновалась. Так что, можно сказать, это была даже забота с моей стороны. * * * В тот вечер я приготовил ей ужин – разогрел свежезамороженного цыпленка в белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось. После я спросил, можно, побуду у вас здесь немного? – Как хотите, – говорит. Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной, ноги по турецки поджала, прикрыла юбкой колени. Курит и рассматривает репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит: – Вы разбираетесь в живописи? Не настолько, чтобы ее понимать. – Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в этом подвале ни в чем не повинного человека. Не вижу никакой связи, говорю. Она закрыла книгу и говорит: – Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время? Я – энтомолог. Коллекционирую бабочек. – Ну конечно же, – говорит. – Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня. Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать. – Нет, не фигурально, – говорит, – а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр. Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю. – Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых. Да? А цыпленка то съели, говорю. Хорошо ей врезал. – Ну и презираю себя за это. Если бы я была сильнее и лучше, я стала бы вегетарианкой. Я говорю, если бы вы мне сказали, брось коллекционировать бабочек, все бросил бы. Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили. – Только бы мне не вылететь отсюда? – говорит. Пожалуйста, не будем об этом. Это ни к чему не приведет. – Все равно я не смогла бы с уважением относиться к человеку, к мужчине особенно, если бы он только и делал, что стремился своими поступками мне угодить. Мне бы хотелось, чтобы он эти поступки совершал, только если сам считает их правильными. Все время пыталась меня уколоть. Вот, кажется, говорим о совсем невинных вещах, и вдруг – как ножом в спину. Я промолчал. – И долго я тут буду находиться? Не знаю, говорю. Зависит от обстоятельств. – Каких обстоятельств? Я не ответил. Не мог. – От того, полюблю я вас или нет? – сварливо так сказала, зло. – Если так, то мне придется пробыть здесь до самой смерти. Я и на это промолчал. – Уходите, – говорит, – уходите и подумайте над тем, что я вам сказала. * * * На следующее утро она впервые попыталась совершить побег. Врасплох не застала, конечно, но это было мне хорошим уроком. Она позавтракала, а потом говорит, у кровати ножка отвинтилась, задняя, в самом углу у стены, и она боится, кровать может опрокинуться. Говорит, гайка там отошла. Как последний дурак отправился ей помочь поправить это дело, только наклонился, она как меня толкнет и мимо меня, к двери. По ступенькам взлетела как молния, в одно мгновенье. Ну, я ей позволил это сделать, дверь была на специальном крюке, чтоб не захлопнулась, и еще клин был вставлен для подстраховки. Она как раз пыталась этот клин выбить, когда я бросился за ней. Ну, она повернулась и бежать. И кричит: «Помогите, помогите», – и дальше вверх по ступенькам, к наружной двери, которая, конечно, заперта на ключ. |
