— Конечно, — соглашается Крис, вытирает рот и следует за ней, он бросает на меня взгляд, когда они достигают танцпола.

— Все в порядке?

Я киваю.

— Все хорошо, — отвечаю я. В зале становится тише, начинает играть музыка, люди переходят на шепот, когда они двигаются щека к щеке. На сцене, в то время как Декстер поет, клавишник явно скучает и поглядывает на часы. Я его понимаю. Что такого в этих медленных песнях? Даже в неполной средней школе я ненавидела, когда музыка замедлялась, после чего кто-то прислонял свое потное тело к тебе.

Когда танцуешь по-настоящему, ты не чувствуешь себя пойманным в ловушку, вынужденный раскачиваться взад и вперед вместе с незнакомцем, который теперь, только из-за того, что вы слишком близко, считает нормальным схватить тебя за зад или за что-нибудь еще в пределах досягаемости. Что за бред. Это и есть бред. Абсолютный. Потому что все медленные танцы направлены на то, чтобы приблизить к себе того, кого хочешь или быть приближенным тем, от которого ты желал бы держаться подальше, и еще дальше. Ладно, мой брат и Дженнифер Энн явно без ума друг от друга, и, да, ладно, слова песни довольно милы и романтичны. Я в том плане, что это не совсем плохая песня или что-то вроде того. Просто это не мое.

Я хватаю бокал шампанского с подноса проходящего мимо официанта, делаю глоток и морщусь, когда пузырьки попадают мне в нос. Я борюсь с кашлем, когда чувствую, что кто-то подошел ко мне. Я оглядываюсь и вижу девушку, которая работает с Доном — ее зовут Марти или Патти, в середине имени точно есть «т». У нее длинные волосы с химической завивкой, густая челка. Еще она слишком надушена. Она мне улыбается.

— Я люблю эту песню, — говорит она, делая глоток своего напитка и вздыхая.

— А тебе?

Я пожимаю плечами.

— Я полагаю, — отвечаю я, в то время как Декстер наклоняется к микрофону и закрывает глаза.

— Они выглядят такими счастливыми, — продолжает она, и я следую за ее взглядом, направленным в сторону моей матери и Дона — они смеются и наклоняют друг друга, когда музыка стихает. Она хлюпает носом, и я понимаю, что она скоро заплачет. Свадьбы очень странно действуют на некоторых.

— Он действительно счастлив, не так ли?

— Ага, — говорю я: — Так и есть.

Она промокает глаза, затем взмахивает рукой, как бы извиняясь, и качает головой.

— Ох, дорогая, — говорит она: — Прости меня. Я просто…

— Я знаю, — я хочу избавить себя от тех слов, которые она готова произнести. С меня достаточно сентиментальностей для одного дня.

Наконец, последний куплет подходит к концу. Марти/Патти делает глубокий вдох, моргая, когда свет снова загорается. При подробном рассмотрении я замечаю, что она действительно плакала: красные глаза, красное лицо, все остальное. Ее тушь, которую я не могу не заметить, и которой слишком много, начинает течь.

— Я должна… — говорит она надтреснутым голосом, дотрагиваясь до лица. — Мне надо освежиться.

— Приятно было повидаться, — я отвечаю ей так же, как и остальным, с кем мне пришлось разговаривать всю ночь, тем же веселым «хэй-свадьба-хоу!» голосом.

— И мне, — у нее меньше энтузиазма. Она уходит, врезаясь в стул на своем пути.

Достаточно, думаю я. Мне нужен перерыв.

Я иду вдоль стола с тортом и выхожу на парковку, где пара парней в форме официантов курят сигареты и доедают остатки слоек с сыром.

— Эй, — я обращаюсь к ним: — Можно стрельнуть одну?

— Конечно.

Парень повыше ростом, с модельной стрижкой, достает из пачки сигарету и протягивает мне.