— Лена! — крикнула она. — Если ты сию минуту не выйдешь, я тебя так выпорю…

Я снял с плиты кипящий чайник.

— Ты какое варенье хочешь? У меня есть черничное и сливовое.

В дверях возникла улыбающаяся девочка. С волос ее свисали обрывки ниток, на личике серые разводы пыли.

— Мамочка, ты бы меня никогда не нашла… Дядя Витя…

Наташа схватила ее за руку, дернула, тряхнула и поволокла за собой, как куклу.

— Ой, ой, ой! — заверещал несчастный ребенок.

— А как же чай?! — вопросил я им вдогонку. — У меня цейлонский смешан с грузинским. Лена, Наташа, куда же вы?

Блеснул перепуганный Леночкин глаз, хлопнула дверь, и я остался один… Спустя некоторое время мне показалось, что тихонько скребутся в дверь. Открыл — никого.

Субботы, кажется, не было вовсе. Выпадают дни — как сны. В них живешь приглушенно, на ощупь, расплывчато. Организм дремлет наяву, сосредоточенный на полутонах подсознания. Что–то, конечно, происходит, но вроде и не с тобой. Желания беспредметны, движения бесцельны, мысли рассеяны — оглянешься и не знаешь, что ты делал час назад… Туманно всплывают какие–то обрывки: сковородка с подгоревшей колбасой на кухонном столе, раскрытый томик Чехова, зеленый до жути, жужжание мух под потолком, запах мастики, внезапный рев пожарной сирены, игральные карты на тумбочке, еще что–то такое…

Хорошо помню, вечером (или утром?) позвонил Миша Воронов и в приказном порядке велел мне собираться за грибами. Сказал, заедут за мной на машине часиков в шесть утра. Чтобы не вступать в нелепый разговор, я сразу дал согласие, уверенный, что никаких грибов на свете давно не существует…

Видение Леночки в комнате. Твердое решение никогда больше не звонить Наташе. Какие–то бодрячки на экране телевизора, говорящие все те слова, которые они говорят из вечера в вечер. Сон в летнюю ночь.

Стояние на лестничной площадке с заглядыванием в пролет. Обезумевший сосед, пытающийся пробиться через потолок с помощью электродрели. Горячая вода в ванне, ощущаемая как лейкопластырь. Терзания любви несчастной. Дрожание коленок и боль в крестце. Дважды два — четыре. Аты баты, шли солдаты, шли солдаты на базар. Пряталась не Леночка, а я. Это я забрался в стиральную машину. Попробуй, отыщи! Какой–то шутник включил машину, а я стал накручиваться на барабан. Это было не больно, но досадно. Я не собирался до такой степени простирываться. Шампунь разъедал глаза. Кто же этот баловник? Кто все шутит надо мной, никак не уймется? Мокрый и плоский, с разбухшей от воды головой, не видя спасения, заорал я: мама! мама! И проснулся.

Шум стиральной машины слился с дверным звонком. За шторами светало. Ругаясь, кряхтя, я пошел отпирать.

Приехал Миша Воронов. Ворвался в квартиру, как смерч:

— На кого ты похож? Ну, скотина! Ты что — проспал?

— Что тебе надо?

Он вгляделся, сбавил голос:

— Витя, пожалуйста, не дури. Мы и так опоздали.

— Куда опоздали?

— За грибами, куда. Проснись.

Я пошел под душ, и он за мной.

— Закрой дверь, дует же!

Он топтался в огромных кирзовых сапогах, в каком–то залатанном свитере. Я сказал ему, что никуда не еду, болен. Воронов только засмеялся. У меня не было воли сопротивляться, и через десять минут он выталкивал меня из квартиры. В руке я нес эмалированное ведро. Около подъезда — желтый «жигуленок». В стекле — смеющееся приветливое Гетино лицо. За рулем незнакомый парень, видимо хозяин машины.

Миша пихнул меня на заднее сиденье к Гете, и сразу откуда–то снизу вылезла лохматая морда щенка — эрдельтерьера. «Кусается?» — спросил я.