Я сожалел о том, что, расставшись с Аленой, и вовсе потерял тропинку в институт к Перегудову. Диссертация моя как–то не клеилась. Может быть, я потерял интерес к теме, может быть, у меня его и не было, трудно сказать. Знаю одно: с каждым днем будущая диссертация представлялась мне все менее значительной, и я с трудом усаживал себя за рабочий стол. Зато работа в институте у Перегудова с каждым днем представлялась мне все заманчивее. Многосторонность исследований, сосредоточенных в одном месте, разветвленная сеть вспомогательных предприятий, широкий спектр проблем — это были идеальные условия для осуществления моих планов, точнее, даже не конкретных планов, а для реализации пока предполагаемой идеи, новой и конструктивной. И тогда и теперь я не смог бы сформулировать свои планы четко, убедительно, но тем сильнее сосала меня некая эмпирическая ностальгия. Я хотел бы быть не просто инженером–разработчиком, не ученым–теоретиком, дующим по старинке в каком–то одном направлении, а координатором, сводящим до масштаба открытия разбросанные по огромному миру науки частные исследования. Воображением я создавал новую службу, новый научный центр, что там — новую науку, которая стала бы теми сотами, куда остальные науки–пчелы сносили бы свой мед. Со студенческой скамьи меня мучили мысли о том, как зыбок путь ученых, как много человеческих сил тратится впустую, как велика и порой решающа в науке роль его величества случая.

Природа едина, а наука распылена и похожа на тот воз, который тянут в разные стороны знаменитые лебедь, рак да щука. Многие революционные открытия были не совершены, а нащупаны. И это только кажется, что научный прогресс идет семимильными шагами, по мне — так он топчется на месте и в любой момент может оказаться в тупике. Мир непознан еще и на миллионную долю, но уже и сейчас ясно: метод проб и ошибок изжил себя. Многим не ясно, а мне вот ясно, что столь обнадеживающий и столь грозный научный прогресс сегодняшнего дня — не что иное, как голубое детство науки.

Большая часть моих рассуждений (коими я мог бы заполнить десятки страниц) сейчас и самому мне представляется неубедительной, но от основной идеи о необходимости создания науки координации, науки поглощения и фильтрования, со своими собственными законами и параграфами, со своими мудрецами, со своими просчетами и праздниками, — от этой идеи я не отступлюсь, хотя сам мало чего добился. Не беда — я не добился, другие добьются…

Перегудов позвонил мне недельки через две после нашей с Аленой окончательной размолвки.

— Виктор, куда же ты пропал, милый друг? Лина Петровна волнуется, я волнуюсь — нельзя так. Вы что, с Ленкой поцарапались?

Объяснять ему я ничего не собирался, бесцеремонность его вопроса показалась мне оскорбительной.

— Как здоровье Лины Петровны? — вежливо поинтересовался я.

Он сразу переменил тему, в быстроте реакции ему не откажешь. Во многих ценных свойствах нельзя было отказать товарищу Перегудову, но это я понял значительно позднее.

— Ладно здоровье. Здоровьем сыт не будешь. Работать надо. У меня как раз есть для тебя интересное предложение, некстати ты ушел в подполье.

— Какое предложение?

— Совсем не телефонный разговор, Виктор Андреевич. Можешь завтра ко мне в институт подъехать? Часикам к трем?

— Постараюсь, Владлен Осипович. Спасибо.

Назавтра я сидел у него в кабинете, оглушенный открывшимися перспективами, погребенный под грудой посулов, и чувствовал себя как тщеславный пионер, неожиданно избранный председателем отряда.

— Нам необходимы люди вроде тебя, — говорил Перегудов, расхаживая по мягкому ковру, нервно светясь лицом; сейчас это был не благодушный отец взрослой дочери и покладистый муж энергичной жены, каким я привык его видеть, а государственный деятель, обеспокоенный судьбой человечества, вкрадчивый и сосредоточенный.