|
— Она похожа на крысу в шерстяной шали или огромную сороконожку. Чего ради он ее купил? — Наверно, ему надоело быть одному. — У него есть ты. — Ты же знаешь, как редко он меня видит. — Неужели я должен и его жалеть? — Всем нам не вредно хоть кого-нибудь пожалеть, — сказала она. Она была куда прозорливей меня и видела надвигающееся облако ссоры издали, когда оно еще было величиной с кулак; обычно она тут же принимала меры, чтобы ее пресечь, — ведь объятия сразу прекращали ссору, хотя бы на время. Однажды она заговорила о моей матери и об их дружбе. — Странно, не правда ли? Мой отец был военный преступник, а она — героиня Сопротивления. — Ты в самом деле в это веришь?. — Да. — Я нашел у нее в копилке медаль, но подумал, что это подарок какого-нибудь любовника. В копилке лежал и образок, но это ничего не значит, она совсем не была набожной. Иезуитам она отдала меня просто для того, чтобы развязать себе руки. Им можно было не платить, они могли себе это позволить. — Ты жил у иезуитов? — Да. — Правда, ты мне говорил. Раньше я думала, что ты — никакой. — Я и есть никакой. — Да, но я думала, ты — никакой протестант, а не католик. Я сама — никакая протестантка. Мне почудилось, что вокруг нас летают цветные шары: каждая вера имеет свой цвет... как и каждое неверие. Тут был и экзистенциалистский шар и логически-позитивистский шар. — Я даже думала, что ты коммунистический никакой. Как весело, как забавно гонять цветные шары: вот только когда шар падает на землю, у тебя щемит сердце, как при виде задавленного пса на большой дороге. — Доктор Мажио, коммунист, — сказала она. — Кажется, да. Я ему завидую. Его счастье, что он верит. А я распростился со всеми абсолютными истинами в часовне св.Пришествия. Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере. — Может, в тебе пропал священник. — Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда? Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение очертя голову, как самоубийца на мостовую. Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти снова заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия, разные споры, разные ссоры — все они были прологом к последней, решающей ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на мой вопрос, почему — Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, — ответила: — Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс. Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса под одну с ней крышу, и, когда она мне это сказала, я вздрогнул от предчувствия ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку. — Это, должно быть, увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее нашим свиданиям? — Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его обманывать. Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним. В следующий раз, много позже, ссора началась с другого. Марта меня вдруг спросила — это были ее первые слова после того, как мы оторвались друг от друга: — Скажи, мошка — это муха? — Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь? — Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла. |
