|
Она сняла туфлю и стала прикреплять оторвавшийся каблук. Я взял у нее из рук туфлю. — Тут ничего не сделаешь, — сказал я. — У тебя нет других? — У меня их пар двадцать. Как ты думаешь, он знает? — Может быть. Не уверен. — А нам от этого будет легче? — Не знаю. — Может, тогда нам не придется играть комедию. — Ты же сказала, что ты не играешь. — Я хватила через край, да? Но весь этот разговор мне был противен. Все мы вдруг показались мелкими, никому не нужными нытиками. Может, мы и есть комедианты, но чему тут радоваться. Я по крайней мере что-то делаю, правда? Даже если это плохо. Я же не представлялась, будто не хочу тебя. И не представлялась, что люблю тебя, в первый вечер. — А теперь ты меня любишь? — Я люблю Анхела, — сказала она, словно защищаясь, и стала подниматься в одних чулках по широкой старомодной лестнице. Мы вошли в длинный коридор с нумерованными комнатами. — У вас много комнат для беженцев. — Да. — Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас. — Слишком опасно. — Не опаснее, чем в машине, и какое это имеет значение, если он знает... — «В моем собственном доме», — скажет он, точно так, как ты сказал бы: «В нашем «пежо». Для мужчин всегда важна степень измены. Тебе было бы легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом «кадиллаке»? — Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса. — Ты обещал зайти к Анхелу. — А потом?.. — Может быть. Не знаю. Дай подумать. Она отворила третью по коридору дверь, и я очутился в комнате, в которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе кровати были двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым ковром. В простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она готовится ко сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы ему не нравиться и Марте. Он был толстый, но есть женщины, которые любят толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь есть женщины, которым нравится рабство. Анхел сидел прямо, опершись на две розовые подушки; свинка не очень заметно раздула и без того пухлые щеки. Я сказал: «Ау!» Я не умею разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные глаза южанина, как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У Марты были такие глаза. — А я болен, — сказал он с оттенком морального превосходства. — Вижу. — Я сплю здесь с мамой. Папа спит рядом. Пока у меня не упадет температура. У меня сейчас... — Во что это ты играешь? — перебил его я. — В головоломки. — Он спросил Марту: — А внизу больше никого нет? — Там мсье Хамит и Анри. — Пусть они тоже придут... — Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы. — А у мсье Брауна была свинка? Марта замялась, и он сразу ее на этом поймал, как следователь на перекрестном допросе. Я ответил за нее: — Была. — А мсье Браун играет в карты? — спросил он с видимой непоследовательностью. — Нет. То есть не знаю, — сказала она, словно боясь подвоха. — Я не люблю играть в карты, — сказал я. — А вот моя мама раньше любила. |
