|
Среди деревьев носились светлячки и бросали дрожащий свет на мир, в котором мы были чужими. Мы — белые — были здесь слишком далеко от родного дома. Я лежал так же неподвижно, как Monsieur le Ministre [господин министр (фр.)]. — В чем дело, родной? Ты на меня за что-нибудь сердишься? — Нет. — Ты меня не хочешь, — покорно сказала она. — Не здесь. Не сейчас. — В прошлый раз я тебя рассердила. Но я хотела это загладить. — Я так и не рассказал тебе, что произошло в ту ночь. Почему я отослал тебя с Жозефом. — Я думала, ты не хотел, чтобы меня видели Смиты. — Доктор Филипо лежал мертвый в бассейне, вон там, совсем рядом. Где сейчас лунный блик... — Его убили? — Он перерезал себе горло. Чтобы не попасть в руки тонтон-макутам. Она слегка отстранилась. — Понимаю. Боже мой, до чего ужасно все, что здесь происходит. Живешь точно в кошмаре. — Только кошмары здесь стали реальностью. Гораздо большей реальностью, чем мистер Смит с его вегетарианским центром. Большей реальностью, чем мы с тобой. Мы тихо лежали рядом в нашей могиле, и я любил ее так, как никогда не любил в «пежо» или в спальне над лавкой Хамита. Слова сблизили нас больше, чем любые прикосновения. — Я завидую тебе и Луису, — сказала она. — Вы во что-то верите. Еще можете что-то объяснить себе. — Ты думаешь? Ты думаешь, что я еще во что-то верю? — Мой отец тоже верил, — сказала она (впервые в разговоре со мной она упомянула об отце). — Во что? — спросил я. — В лютеранского бога, — сказала она. — Он был лютеранином. Набожным лютеранином. — Счастливый человек, если он во что-то верил. — А люди в Германии тоже перерезали себе глотки, чтобы не попасть к нему в руки. — Ничего тут нет странного. Так устроена жизнь. Жестокость — как прожектор. Она шарит, нащупывая жертву. Мы ускользаем от нее только на время. Сейчас мы с тобой прячемся от нее под пальмами. — Вместо того чтобы действовать? — Вместо того чтобы действовать. Она сказала: — Тогда я, кажется, предпочитаю отца. — Ну уж нет. — Ты о нем знаешь? — Мне рассказал твой муж. — Он по крайней мере не был дипломатом. — Или хозяином гостиницы, который зависит от туристов? — В этом нет ничего дурного. — Капиталистом, который только и ждет, чтобы в страну опять потекли доллары... — Ты говоришь, как коммунист. — Иногда я жалею, что я не коммунист. — Но ведь вы с Луисом католики... — Да, нас обоих воспитали иезуиты, — сказал я. — Они научили нас размышлять, и мы по крайней мере знаем, какую играем сейчас роль. — Сейчас? Мы долго лежали, крепко обнявшись. Порой мне кажется, что это были наши самые счастливые минуты. Впервые мы доверили друг другу нечто большее, чем свои тела. На следующий день мы отправились в Дювальевиль — мистер Смит, я и министр; за рулем сидел тонтон-макут — может быть, он должен был нас охранять, может быть, за нами шпионить, а может быть, помогать нам пробираться через заставы; это была дорога на север, по которой, как надеялось большинство жителей Порт-о-Пренса, в один прекрасный день придут танки из Санто-Доминго. |
