|
Расставшись с Сарой, я не начинал работать, я вспоминал, что мы говорили друг другу, и сердился или каялся, но всегда знал, что ускоряю ход событий, гоню и выталкиваю из моей жизни единственное, что люблю. Пока я верил, что любовь жива, я был счастлив, я не раздражался, вот она и тянулась. Если же ей суждено умереть, я хотел, чтобы она умерла побыстрее. Все было так, словно любовь — какой-то зверек, попавший в ловушку: ему очень плохо, он истекает кровью, надо закрыть глаза и его убить. Работать я не мог. Я уже говорил, что работа наша свершается в подсознании, последнее слово написано там прежде, чем первое появится на бумаге. Мы вспоминаем, а не сочиняем. Война не тревожила этих глубин, но конец любви был намного важнее и войны, и книги. Я творил этот конец: слово, из-за которого Сара плакала, казалось бы — такое внезапное, рождалось в подводных пещерах. Книга не ладилась, любовь спешила к концу, гонимая вдохновением. Ничуть не удивляюсь, что Саре книга не понравилась. Я писал ее без музы, без помощи, без всякой причины — просто так, чтобы жить дальше. Критики говорили, что это — работа мастера; да, только мастерство и осталось от былой страсти. Я надеялся, что страсть вернется, когда я стану писать другую книгу,разволнуюсь и вспомню то, чего и не знал. Но целую неделю после встречи с Сарой я вообще не мог работать. Вот, опять «я» да «я», словно речь обо мне, а не о Саре, о Генри и, конечно, о том, кого я ненавидел, не зная, даже в него не веря. Я попробовал писать с утра, ничего не вышло. За обедом я слишком много выпил, до вечера работать не мог. Когда стемнело, я стал у окна, не зажигая света, и смотрел на освещенные окна по ту сторону. Было очень холодно, я мог согреться только у самой печки, а там сильно припекало. Редкие хлопья снега медленно проплыли мимо фонарей и коснулись стекла мокрыми пальцами. Я не услышал, что внизу звонят. Хозяйка постучалась и сказала: «К вам какой-то Паркис», подчеркивая самим словом невысокий ранг посетителя. Я не знал, кто это такой, но сказал, чтобы она его впустила. Когда он вошел, я подумал, где же я видел этот кроткий, виноватый взгляд, эти старомодные усы, мокрые от снега. Я зажег настольную лампу, он подошел к ней и, близоруко щурясь, пытался разглядеть меня в полумгле. — Мистер Бендрикс? — спросил он. — Да. — А я Паркис,сказал он, словно это что-то для меня значило, и прибавил: — От мистера Сэвиджа, сэр. — А, конечно,сказал я.Садитесь. Вот сигареты. — Нет, что вы,сказал он.На службе не курю. Разве что для виду. — Вы сейчас на службе? — Ну, все-таки. Меня только отпустили на полчаса, для отчета. Мистер Сэвидж сказал, вы хотите каждую неделю. — Есть новости? Я толком не знал, рад я или разочарован. — Кое-что есть,с удовольствием сказал он и вытащил из кармана немыслимое количество бумажек и конвертов. — Присядьте,сказал я.А то неудобно как-то. — Как хотите, сэр,сказал он, сел и, видимо, разглядел меня лучше.Простите, мы с вами не встречались? И вынул из конверта листок. Там были записаны расходы четким, аккуратным, как у школьника, почерком. — У вас прекрасный почерк,сказал я. — Это не я, это сын,сказал Паркис.Учу его, готовлю.И тут же быстро прибавил: — Он ничего не знает, сэр, только дежурит, как вот сейчас. — Он сейчас дежурит? — Пока я у вас, сэр. — Сколько ему лет? — Начало двенадцатого,сказал он, словно я спросил, который час.Он пользу приносит, а расходов никаких, разве что комикс ему купишь. |
