Я бы мог проиллюстрировать сей феномен на примере данного конкретного случая буквально шаг за шагом — ну, скажем, до той самой точки, когда рога на супружеском челе Джо Моргана стали свершившимся фактом; но деликатность, к коей я зачастую наклонен, не позволяет. Мы провели бессловесную, бурную ночь, полную трудных поз, и сплетений, и содроганий, и как таковая она была хороша на вкус, но вот описывать ее было бы скучно; принимая во внимание соседей, я уехал затемно.

Этим я и ограничусь — сознательно ограничусь — в описании нашего адюльтера: он не слишком много для меня значил. Я не имел ни понятия, что там творится в душе у Ренни, ни, до поры до времени, желания туда заглянуть, пробившись сквозь ее обычную неразговорчивость, но моя собственная душа, я в этом уверен, была пуста. И дело не в беспогодности; во мне существовало сначала общее, а после специфическое желание в сочетании со вполне определенным, хотя и не выходящим за некие рамки чисто мужским любопытством: другими словами, мне хотелось совокупиться, потом мне хотелось совокупиться с Ренни и вдобавок хотелось знать не только «какова она в постели», но и какой будет та наша близость (я не имею в виду близость сексуальную), которая, как я предполагал, возникнет в результате полового акта. Хотя я чаще всего не только необщителен, но, пожалуй, даже и замкнут, я вполне в состоянии проявлять повышенный и постоянный интерес к тому или иному человеку, иногда даже к двум сразу.

Вот и все. Иных каких-либо чувств или мыслей, за исключением вышеизложенных, внятных едва наполовину, не было. Ренни оказалась партнером, склонным в постели к атлетизму, на мой тогдашний вкус, пожалуй, даже несколько чрезмерному, и более чем удовлетворила мои желания как общего, так и специфического свойства, а любопытство удовлетворилось само, тем фактом, что со временем его удовлетворят непременно. Я не могу провести мое участие в процессе по разряду односторонней выгоды, как немотивированное — я знаю, зачем в каждый конкретный момент совершал то или иное действие, — но я бы назвал его разом специфически (если не в общем смысле) непредумышленным и совершенно нерефлексивным. Тот парень, который все это совершил, желал и действовал, а не мыслил.

На следующий день меня одолела охота почитать пьесы, коих несколько томов я по совету Доктора позаимствовал из библиотеки колледжа, и больше я сей эпизод не почтил ни единою мыслью. Это был эпизод не важный, незначащий и — для меня лично — лишенный каких бы то ни было следствий. Я не слишком люблю читать, но если на меня находит стих, читаю запоем; четыре дня я едва выходил из дому, чтобы поесть, и прочел семь больших сборников — общим счетом от семидесяти до восьмидесяти пьес. Следующий день после того, как я перевернул последнюю страницу, был первый день занятий, день этой главы, и тогдашнее могучее эротическое возбуждение было вызвано, по-моему, вовсе не пятидневной давности постельным подвигом, а скорее освобождением от тягостной диеты из чужих страстей.

Вечером, после ужина, я почувствовал себя черепахой или даже скорее лишайником и, если бы меня оставили в покое, просидел бы, покачиваясь в кресле, запеленутый в уютное оцепенение, до самого сна. Эта инертность, которую должно отличать как от беспогодности, так и от ступора вроде тогдашнего, на вокзале, носит характер слегка эйфорический — мозг мой не опустошен и не застыл в мертвом штиле, но рассредоточен, и населяющий его безалаберный народец беглых мыслей копошится на фоне всеобъемлющей, космической уверенности, почти реальной и на ощупь, и на слух, которую я могу сравнить разве что с текстом «Я чую ветерок, иных планет дыханье» из Второго струнного квартета Шёнберга или, ежели убавить эзотерики, ничего не теряя при этом в точности образа, с атмосферными шумами в радиоприемнике, когда регулятор громкости стоит на полную.