— Ara, — сказал Джо. Его лицо, вне всяких сомнений, тут же расшифровало бы для меня эту реплику, но я не мог смотреть ему в лицо. Я притворился, будто изучаю сочинение, отчаянно надеясь, что это «ага» ничего особенного не означает.

— Ну, а ты как? — спросил он; ни следа сарказма — любопытство, и ничего, кроме любопытства. У меня немножко отлегло.

— Да, в общем, как обычно.

— Не простудился? Такие дожди…

— Да нет. Меня никакая простуда не берет. — Я чуть не рассмеялся вслух: такое облегчение! Стыд придет позже, сомневаться не приходится, но сейчас-то! Каким таким чудом я вывернулся? Он не знает! И я от всей души поблагодарил про себя Ренни — я почти что любил ее в тот момент.

— Ас тобой что стряслось? — спросил я, куда ровней и радостней. — Мононуклеоз? Гонорея? — И даже осмелился поднять на него глаза, чтобы поглядеть, как он среагирует на мою скромную шутку.

— Хорнер, — проговорил он с болью в голосе, — скажи ты мне, ради Христа, ты зачем трахнул Ренни?

Меня словно по голове ударили: перед глазами поплыло и желудок свернулся кукишем. На пару секунд я в прямом смысле слова потерял дар речи. Он ждал и разглядывал меня со странным, как мне показалось, выражением лица — восхищение с отвращеньем пополам.

— Черт, Джо… — еле вытолкнул я. При первом же звуке собственного голоса, от чисто физического усилия сказать хоть что-нибудь, я покраснел, вспотел как мышь и глаза заволокло слезами. Мне нечего было сказать.

Джо отправил очки по переносице вверх.

— Почему тебе этого захотелось? Причину, назови мне причину.

— Джо, я не могу сейчас говорить.

— Можешь, — сказал он ровным голосом. — И будешь говорить именно сейчас, а не то я повышибу из тебя все твое дерьмо.

Вот в этом, я бы сказал, был двойной тактический просчет: подвела, так сказать, прямая натура. Во-первых, пусть даже угроза насилия меня испугала, она тут же вызвала во мне желание защищаться, а если желание защищаться и есть симптом нечистой совести, оно же угрызения совести и заглушает: у преступника, решающего, как бы ему увернуться от наказания, нет времени размышлять о безнравственности совершенного им деяния. А во-вторых, как мне кажется, вообще-то говоря, единственная возможность добиться от кого бы то ни было правдивых ответов на свои вопросы и быть при этом уверенным, что ответы правдивые, — это создать хотя бы видимость, что любой ответ будет принят со всей душой, и никаких наказаний.

— Я не хотел этого делать, Джо. Я не знаю, почему я это сделал.

— Чушь собачья. Тебе, может быть, и не нравится то, что ты сделал, но раз ты сделал, значит, хотел сделать. Человек из всего, что ему хочется сделать, делает в конце концов только то, за что он готов принять на себя ответственность. А как ты думал тогда, почему тебе этого захотелось?

— Я не думал, Джо. Если бы я вообще о чем-нибудь думал, я бы этого не сделал.

— Ты что, думал, мне это понравится? За кого ты меня принимаешь?

— Я не думал, Джо.

— Ты старательно работаешь под дурачка, Хорнер, и меня это раздражает.

— Может, я и вел себя, как дурак, но никаких обдуманных намерений не было. Я не знаю, какие у меня могли быть неосознанные мотивы, но они были неосознанные, и я ничего о них не знаю и знать не могу. — И, мысленно добавил я, не могу нести за них ответственность. — Но клянусь тебе, сознательных мотивов не было никаких.

— Ты что, не хочешь нести ответственность? — недоверчиво спросил Джо.

— Хочу, Джо, поверь мне, хочу, — сказал я, покривив душой лишь отчасти.