— Тогда изволь пойти немного дальше и признать, что иногда человек даже и осознать случившегося не в состоянии. Просто ничего не идет на ум. Тебя не устраивает, что я в полной мере готов принять на себя ответственность, и, когда я отказываюсь от всякой ответственности, тебя это тоже не устраивает. Но в данном конкретном случае я не вижу, что у нас посередке.

Я прикурил сигарету. Я нервничал, я был одновременно счастлив и несчастлив, оттого что, несмотря на нервозность, чувствовал себя отменно, мыслил ясно, и мне нравилась моя способность последовательно выдерживать роль, которая, меня вдруг осенило, была, конечно, дерьмовата на вкус и на ощупь, но, скорее всего, неизбежна. Так и есть, я знал, что это всего-навсего роль, но не был уверен, что, вывернись я сейчас наизнанку, это тоже не будет, в свою очередь, роль, а никакой другой приемлемой роли я для себя не видел. И если, что само по себе весьма вероятно, большего сделать никто не может — уж я во всяком случае, — почему бы тогда и не означить данное положение вещей термином искренность.

— Все это к делу не относится, — сказал Джо. — Меня не интересует, как ты оцениваешь меру своей ответственности. Я хочу знать, что случилось, и уж тогда я сам позабочусь, как распределить ответственность, примешь ты ее или нет. Когда тебе пришла на ум идея, что ты, пожалуй, смог бы уложить Ренни в койку?

— Не знаю. Может, когда мы уже очутились в постели, может, сразу, как только я вас увидел, а может, где-то в промежутке. Я вообще об этом не задумывался.

— Что она такого сделала или сказала, что идея возникла?

— Я вовсе не уверен, что идея вообще была. В тот день, когда ты уехал, я же был у вас, с обеда и до самого вечера, и всякое сказанное — или не сказанное — ею слово мог интерпретировать как знак готовности лечь со мной в постель или, наоборот, как отсутствие знака. А я, сдается мне, вообще в тот день ничего интерпретировать не собирался.

— О чем вы говорили?

— Господи, да я же никогда не помню разговоров! Разве Ренни тебе не рассказывала?

— Конечно, рассказывала. Ты правда не помнишь или опять играешь под дурачка?

— Я правда не помню.

— Ну и какого же черта мне теперь делать? — Джо дошел до крика. — Ты клянешься, что у тебя не было никаких осознанных мотивов. А неосознанных ты, соответственно, не осознаешь. Рационально оценивать случившееся ты не хочешь. Действия Ренни ты никак сознательно не интерпретировал. И разговоров ты тоже не помнишь. Мне что, согласиться с Ренни и признать, что ты попросту не существуешь? А что еще делает человека человеком, за вычетом всех этих вещей?

Я пожал плечами.

— Я мог бы кое-что добавить к этому списку.

— Не утруждай себя. Разве ты не понимаешь, Хорнер: если ты сможешь меня убедить, что Ренни действовала в основном по твоей указке, ничего хорошего в этом не будет, потому что она вроде как не должна легко идти на поводу. А если ты докажешь мне, что никак или почти никак не влиял на ее поступки, тут опять же не будет ничего хорошего, потому что это не совпадает с образом нашей Ренни. Так что я вовсе не пытаюсь решить проблему, просто сняв с себя всякую ответственность. Проблема в том, что я не знаю и не могу знать точно, какую проблему должен решать, пока не разобрался, что случилось и почему оно случилось именно так, а не иначе — в каждой мелочи.

И тут я почувствовал себя достаточно сильным, чтобы сказать:

— Мне кажется, у тебя изрядно бы поубавилось проблем, имей ты хоть чуточку уважения к ответу: «Я не знаю». Такой ответ может быть чертовски честным, Джо. Когда близкий человек ни с того ни с сего вдруг делает тебе больно и ты спрашиваешь: «Скажи мне, бога ради, зачем ты это сделал?» — а он отвечает: «Я не знаю», — такой ответ, по-моему, заслуживает уважения.