|
Была так же спокойна, как если бы ухаживала за ребенком, схватившим легкую простуду. - Кофе ведь ему не повредит, не правда ли, доктор? Но он ничего не хочет. Было, наверное, четыре утра, когда мы с мужем проснулись от шума на борту. Я взяла револьвер и велела мужу идти за мной с фонарем. Когда мы вышли, Жан был здесь и лежал в таком же точно положении, в каком вы видите его сейчас. Он, должно быть, упал с мостика. Высота там приблизительно два метра. Сперва мы ничего не видели. Когда попригляделись, я подумала, что он мертв. Муж хотел позвать кого-нибудь с соседних барж, чтобы помогли положить его на кровать. Но Жан понял... Он сжал мне руку, и я услышала, как он всхлипывает. Я смекнула: он не хочет никого видеть. За восемь лет, что он с нами, мы так привыкли к нему. И вот он не может говорить. Но мне кажется, он слышит, что говорю я. Правда, Жан?.. Тебе больно? Невозможно было понять, в сознании ли коновод. Во всяком случае, взгляд его оставался безучастным. Женщина убрала соломинку, которая царапала ему ухо. - Вся моя жизнь - это мое хозяйство, мои медные кастрюли, скромная мебель. Я думаю, если бы мне дали дворец, я не была бы в нем счастлива. Вот и для Жана дороже всего его конюшня. И лошади. У нас бывают дни, когда мы разгружаемся и стоим на месте. Тогда Жану делать нечего. Он мог бы пойти в кабачок. Но нет! Он поудобней устраивается в конюшне на том же месте, где сейчас, и греется на солнце. Мегрэ окинул взглядом конюшню: справа просмоленная перегородка, кнут на согнутом гвозде, на другом гвозде оловянная чашка, кусочек неба виден на стыке щитов, служивших потолком, справа - мускулистые крупы лошадей. От всего этого веяло животным теплом, многогранной, насыщенной, как иные терпкие вина, жизнью. - Скажите, его ведь можно оставить здесь, правда? Она попросила комиссара выйти вместе с ней. Шлюз работал в том же ритме. А вокруг - улицы города, оживленные, чуждые каналу. - Можете вы мне объяснить, комиссар, что он сделал? Я никогда не подумала бы про него дурное, он никогда не вызывал у нас подозрений. Правда, однажды муж увидел Жана без рубашки, с голой грудью и обратил внимание на татуировку. Она была не такой, как у наших речников. Ну, мы и решили, что он не тот, за кого себя выдает, но меньше любить его не стали. Расспрашивать его не хотелось. Зачем? Скажите, комиссар, вы ведь не думаете, что он убил ту женщину? Но поверьте, если даже он это сделал, значит, она того заслужила! Жан - это, знаете, какой человек? - Она искала слово, которое бы выразило ее мысль, но не нашла. - Ладно! Вот муж встанет... Я послала его спать: у него с детства грудь слабая... Что, если я схожу приготовлю бульон покрепче? - Сейчас приедут врачи. Лучше бы пока... - А это нужно? Они не отравят ему последние минуты? - Это необходимо. - Ему ведь хорошо с нами, верно? Могу я оставить вас на минутку? Вы не будете его мучить? Мегрэ утвердительно кивнул, вернулся в конюшню, вытащил из кармана металлическую коробочку, в которой лежала маленькая штемпельная подушечка, пропитанная чернилами. Понять, в сознании Жан или нет, было все еще нельзя. Веки его были полуоткрыты, взгляд ясен и равнодушен. Но когда комиссар приподнял его правую руку и прижал пальцы поочередно к подушечке, ему показалось, что на долю секунды на лице Жана промелькнула улыбка. |
