|
- Неужели я так ошибся, мой дорогой учитель, и Клоринда всего лишь заурядная красотка? - с некоторым смущением проговорил граф. - А что, если моя сирена, мое божество, мой архангел, как вы ее называете, совсем нехороша собой? - лукаво спросил маэстро. - Если она урод, умоляю вас, не показывайте ее мне: моя мечта была бы слишком жестоко разбита. Если она только некрасива, я мог бы еще обожать ее, но не стал бы приглашать в свой театр: на сцене талант без красоты часто является для женщины несчастьем, борьбой, пыткой. Однако что это вы там увидели, маэстро, и почему вы вдруг остановились? - Мы как раз у пристани, где обычно стоят гондолы, но сейчас я не вижу ни одной. А вы, граф, куда смотрите? - Поглядите вон на того юнца, что сидит подле довольно невзрачной девчушки, - не мой ли это питомец Андзолето, самый смышленый и самый красивый из наших юных плебеев? Обратите на него внимание, маэстро. Это так же интересно для вас, как и для меня. У этого мальчика лучший тенор в Венеции, страстная любовь к музыке и исключительные способности. Я давно уже хочу поговорить с вами и просить вас заняться с ним. Вот его я действительно прочу для своего театра и надеюсь, что через несколько лет буду вознагражден за свои заботы о нем. Эй, Дзото, поди сюда, мой мальчик, я представлю тебя знаменитому маэстро Порпоре. Андзолето вытащил свои босые ноги из воды, где они беззаботно болтались в то время, как он просверливал толстой иглой хорошенькие раковины, которые в Венеции так поэтично называют fiori di mare <Морскими цветами (итал.).>. Вся его одежда состояла из очень поношенных штанов и довольно тонкой, но совершенно изодранной рубашки, сквозь которую проглядывали его белые, точеные, словно у юного Вакха, плечи. Он действительно отличался греческой красотой молодого фавна, а в лице его было столь часто встречающееся в языческой скульптуре сочетание мечтательной грусти и беззаботной иронии. Его курчавые и вместе с тем тонкие белокурые волосы, позолоченные солнцем, бесчисленными короткими крутыми локонами вились вокруг его алебастровой шеи. Все черты его лица были идеально правильны, но в пронзительных черных, как чернила, глазах проглядывало что-то слишком дерзкое, и это не понравилось профессору. Услышав голос Дзустиньяни, мальчик вскочил, бросил все ракушки на колени девочки, сидевшей с ним рядом, и в то время как она, не вставая с места, продолжала нанизывать их вперемежку с золотистым бисером, подошел к графу и, по местному обычаю, поцеловал ему руку. - В самом деле красивый мальчик! - проговорил профессор, ласково потрепав его по щеке. - Но мне кажется, что он занимается уж слишком ребяческим для своих лет делом, ведь ему, наверно, лет восемнадцать? - Скоро будет девятнадцать, sior profesor <Господин профессор (тал.).>, - ответил Андзолето по-венециански. - А вожусь я с раковинами только потому, что хочу помочь маленькой Консуэло, которая делает из них ожерелья. - Я и не подозревал, Консуэло, что ты любишь украшения, - проговорил Порпора, подходя с графом и Андзолето к своей ученице. - О, это не для меня, господин профессор, - ответила Консуэло, приподнимаясь только наполовину, чтобы не уронить в воду раковины из передника, - это ожерелья для продажи, чтобы купить потом рису и кукурузы. - Она бедна и таким путем добывает на пропитание своей матери, - пояснил Порпора. - Послушай, Консуэло, - сказал он девочке, - когда у вас с матерью нужда, обращайся ко мне, но я запрещаю тебе просить милостыню, поняла? - О, вам незачем запрещать ей это, sior profesor, - с живостью возразил Андзолето. |
