Перед началом собрания Женя Терехов, пробегая мимо меня— я сидел с краю, у прохода, — шепнул, чтобы я первый просил слова: «Важно задать тон», — бросил он многозначительно. Я понял, что он не хочет исключения Ермака. Последние недели я плохо спал, плохо ел, нервы у меня были как оголенные провода, и, когда мне дали слово первому, я пошел к трибуне словно в тумане. Выступать на собраниях я вообще не мастер — язык у меня привешен как надо, но вот говорю я совсем не то, что обычно требуется от выступающих, и все смеются, а потом благодарно хлопают в ладоши за то, что развеселил. Теперь было не до смеха. Майка потом рассказывала, что я был настолько бледен, что она испугалась: не сумею ничего сказать!

 

Я начал так:

 

— Товарищи, сегодня вас собрали здесь, чтобы поставить вопрос об исключении из комсомола моего лучшего друга — Ермака Зайцева. Тогда, наверно, надо исключить и меня, потому что Ермак был мне примером всегда и во всем, начиная с пятого класса. Ермак для меня наивысший авторитет, так я его уважаю! Как это могло случиться, что стал вопрос об исключении лучшего комсомольца, которого я когда-либо знал? Как могли обвинить Зайцева и Кочетова в ограблении квартиры? Следователь еще не разобрался в этом деле. Я знаю одно: это инсценировано, чтобы погубить хороших парней. Знаю режиссера этой чудовищной инсценировки — вор и преступник, по кличке Жора Великолепный. Это он все организовал! Вы все знаете эту историю, как мы втроем — Ермак, Гриша и я — ходили возвращать долг и как угрожал Великолепный. Вот он и выполнил свою угрозу. Рассказывать ли об этом?

 

Такой шум пошел… Выступление мое понравилось.

 

В следующую минуту зал как бы взорвался криками:

 

— Рассказывай подробно!

 

— Расскажи еще раз!

 

— Пусть корреспондент послушает!

 

— Валяй, Санди!

 

— Молодец, Санди!

 

Подбодренный этими выкриками, я действительно повернулся к корреспонденту, слушавшему доброжелательно, и коротко и ясно рассказал все, что хотел рассказать прокурору Недолуге. Туман в глазах рассеялся, и я отчетливо видел каждое лицо. Большинство кивало мне одобрительно. О корреспонденте я уже забыл и рассказывал ребятам. В заключение я сказал:

 

— Следователь Анатолий Романович Семенов тоже не сомневается, что Ермак и Гриша не воры и не грабители. Он уже напал на настоящий след, скоро невиновность наших друзей будет доказана. О каком же исключении может идти речь? Я думаю, что. на Веру Малинину подействовала эта гнусная статья в газете, оболгавшая нашего бригадира и всю бригаду. Но мы-то знаем ей цену, этой статье, и кто стоит за ней. II как потом будет стыдно всем, кто ей поверил! Товарищи! Я знаю, что вы не будете голосовать за исключение Зайцева просто потому, что знаете Ермака.

 

К своему месту я пробирался красный, как помидор, потому что мне неистово аплодировали. Но все-таки опять некоторые почему-то смеялись — беззлобно и лукаво. Даже корреспондент не выдержал и ухмыльнулся.

 

Слово взяла Римма. Как я и подумал, она говорила главным образом об Иване Баблаке. Какой он хороший бригадир и прекрасный человек. А его прошлое… оно невозвратно, и стыдно упрекать за него человека, ставшего на честный путь. И не было бы этого страшного прошлого, если бы Родион Евграфович Баблак не оттолкнул маленького племянника. Хуже того — заверил друзей покойного брата, что ребенок умер. Кто мог предполагать такую чудовищную ложь?

 

Римма выступила молодцом.