— Верно, — откликнулся чей-то густой баритон. — Потом легче будет. Дожить бы только до этого «потом»… А вообще, господа, вещи творятся удивительные. Вот, мы в поход вышли — горстка людей в тёмном царстве — и мыслим так, будто вся Россия в огне! А это неверно — абсолютное большинство, как и всегда, пассивно. Стоит в сторонке и выжидает. И не разумеет даже, что происходит страшное! Помню, остановились мы как-то у одного старика-вдовца. Хата у него бедная была, но хлеб с молоком он нам принёс. Вот мы его и спрашиваем: «А что, дед, ты за кого — за нас, кадетов, или за большевиков?» А дед улыбается хитренько так и говорит: «Что же вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем!»

В строю невесело рассмеялись, а Неженцев воскликнул:

— Вот она, сермяжная правда!

Кирилл оглянулся. За спиной мерцали огни брошенного города, слышались одиночные выстрелы, тут же взлаивали собаки. Добровольцы бодрились, держали переживания в себе, но страх витал над войском. Что будет с ранеными, оставленными в лазаретах? А какая судьба ждёт жён и невест? Не выдадут ли их соседи? Удастся ли свидеться?

Каково сейчас тому же Деникину? Они с Ксенией Чиж обвенчались, не дожидаясь Рождества, в одной из новочеркасских церквей. Негласно и скрытно — в городе было тревожно. Священник даже паникадил не зажигал, одни огоньки свечей тускло мерцали перед иконами. Ни хора не было, ни приглашенных, лишь четверо свидетелей-шаферов присутствовали при таинстве: генерал Марков, полковник Тимановский, адъютант Долинский и поручик Авинов. И в тёплом полумраке расходился приглушенный певучий бас: «Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники Твоя сия, Антона, Ксению, наставляя я на всякое дело благое… Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…

А-ами-инь…»

И теперь супруга Деникина осталась в Ростове, поселилась у армян под девичьей фамилией, как «беженка из Польши». И что думать Антону Ивановичу?.. «Ох, Асенька, — вздыхал он, прощаясь, — когда же капусту садить?..»

За Батайском одна только степь пролегла во все стороны — шуршала колючим бурьяном, стелилась белой камчатной скатертью — первый снег едва прикрыл траву, высохшую на корню.

Полки держали путь к станице Кагальницкой. Длинной лентой, растянувшейся на километры, ехали подводы и грузовики, патронные двуколки и санитарные повозки. А вперемежку с ними шли войсковые колонны — кто в офицерских бекешах щеголял, кто в гражданских пальто, кто в невообразимых крестьянских кожухах. В солдатских шинелях, в папахах, с медицинскими сумками за плечами шагали сёстры милосердия. А надо всеми ими, будто прикрывая, полоскался российский триколор.

«„Белый крест“… — размышлял Авинов. — Вот именно… И к чему кавычки? Мы сами выбрали свой путь, свой крест… Белый крест».

— Корнилов идёт! Корнилов! — послышалось сзади.

— Полк, смирно! — разнеслась команда Маркова. — Равнение направо!

Показался Верховный — в чёрном с серой опушкой нагольном полушубке, в солдатской папахе и в солдатских же сапогах. Следом поспешал адъютант — поручик Долинский, большеглазый и чернобровый, в офицерской шинели и лихо смятой фуражке.

— Здравствуйте, молодцы-марковцы! — прокричал Корнилов резким басом.