**

Так вот, я жил долго, и многое помню. Память — странная штука. Вы подумаете, что я говорю банальности, однако, честное слово — она меня удивляет. Я ложусь спать с ней каждую ночь, утром нахожу совсем другой, будто чужая женщина у меня в постели, нелюбимая, незнакомая… за день я с ней свыкаюсь, и она, память, уже не кажется мне такой резкой, занудной и жестокой. А утром следующего дня все повторяется опять. Я ухожу в дебри памяти, касаюсь этой капризной и ветреной женщины так, словно люблю ее больше жизни и — Боги мне в помощь! — я должен быть искренним с ней. Память моя, память, ты неверна мне, ты смеешься надо мной, но я люблю тебя. Молчишь?

Милые мои Рэд и Хил, я хотел бы надеяться, что вы мне поверите, а для этого нужно объяснить кое что. Я знаю, что все написанное мной — правда, мне нет нужды врать на этих страницах; может, я немного что-нибудь приукрашу, но обещаю, только в малом и только чтобы читалось лучше. Но доказать я ничего не могу, все эти события случились так давно…

Кроме того, существует ведь память воображения. Я, например, не могу вспомнить некоторые события, произошедшие со мной — не потому, что наконец меня поймал в свои липкие сети склероз, а потому, что помню несколько вариантов событий. Могу привести пример. Вот мне пять лет, и моя мать, тогда еще только начавшая слабеть рассудком, наряжается, чтобы пойти на бал. На ней сверкающие кольца, парчовое платье, переливающееся всеми цветами радуги, прическу украшает шиповник — она особенно полюбила его, когда окончательно сошла с ума, и украшала им всю себя; но пока на ней только один цветок — в волосах. И я, захваченный ее красотой, стою рядом, держу во вспотевших ладонях футляр с гранатовым колье, и мучительно хочу сказать ей, что она прекрасна. Я во всех подробностях представляю, что делаю шаг вперед, припадаю на одно колено, как рыцарь, и говорю красивые, идущие из глубин сердца слова восхищения. Я тогда не сказал ей… или сказал? Понимаете, что я имею в виду? Память воображения. Слишком живого воображения. Так что не судите строго. Кто-то скажет вам, что все было совсем не так — и демоны с ним.

ВОСПОМИНАНИЯ. ЮНОСТЬ.

Попробую описать самого себя в отрочестве. Что вспоминается раньше всего?

Вот мне четырнадцать лет…

Через год отец станет брать меня на Совет, а пока я стою за его креслом во время трапезы и подаю кушанья. Также я подношу ему чашу с водой, чтобы смочить пальцы, льняные полотенца для рук, кувшин с вином… Эти и другие обязанности скучны, единственное, что мне нравится в моем положении принца — так это парады. Я еду рядом с отцом. В красивой одежде, на белой кобыле, и машу девушкам рукой. Но в целом — вся эта церемониальность меня только раздражает.

А вот что действительно интересовало и завораживало, так это юбки. Не в прямом смысле, я имею в виду женщин. Для своего возраста я был достаточно опытным, но вот одна беда — приходилось довольствоваться папашиными вкусами, и выбирать из пухленьких, очень пухленьких и прямо таки необъятных фрейлин. Хотя третья моя любовница, рыжая 'куропаточка', как звал ее я, была мила и гибка.

К сожалению, часто бывать с моей женщиной наедине мне не удавалось — слишком много было обязанностей как у наследника. Учеба, фехтование, езда верхом и присутствие на так называемых Обрядах Прошения, когда купцы, мастеровые и представители прочих Гильдий приходили к королю за справедливым судом или милостями. Отец называл их 'клянщики', а вслед за ним и я — а, в самом деле, за что мне было уважать этих жадных до денег торгашей, или бедноту, ползающую в исступлении унижения по мраморному полу? Да, о короле Сигизмунде в народе говорили, что он строг, легко впадает в гнев и может приказать повесить за малую провинность, но я считал, что страх перед королем — это не оправдание потери собственного достоинства.