— Очень рада за нее. Иногда я ее вспоминаю. Ее так неожиданно уволили, а все из-за твоих проделок.

— В письме она упоминает папу. Пишет, что очень ему благодарна за то, что он подыскал для нее такое подходящее место.

— Он… подыскал ей место?

— Конечно. Это он устроил ей должность компаньонки у госпожи де ла Кондер. Не мог же он ее просто выкинуть на улицу. Или мог?

— Нет, — сказала я решительно. — Не мог.

Это было счастливое утро.

Напряженная жизнь последних недель вскоре сменилась всеобщим благодушием. Черную тлю уничтожили. На виноградниках и в городе, процветание которого зависело от виноградников, праздновали победу.

В замок пришло приглашение на свадьбу какого-то дальнего родственника. Граф, который все еще передвигался с палкой, сказал, что для поездки он не совсем здоров и что Шато-Гайар будут представлять Филипп с женой.

Клод возражала. Она не допускала мысли, что они уедут, а граф останется в замке. Я как раз была в беседке, когда они с графом проходили мимо. Мы не видели друг друга, но я слышала их голоса, особенно отчетливо раздавался голос Клод. Она явно злилась.

— Они ждут тебя!

— Они поймут. Вы с Филиппом расскажите им о несчастном случае.

— Несчастный случай! Несколько пустяковых синяков!

Он сказал что-то такое, чего я не расслышала, и она переменила тон:

— Лотер… ну, пожалуйста!

— Дорогая, я останусь здесь.

— Ты меня совсем не слушаешь. Похоже, что…

Он говорил очень тихо. Видимо, успокаивал ее. Когда они отошли от беседки, я перестала их слышать. Мие стало грустно: их отношения уже не оставляли никаких сомнений.

Но, как бы то ни было, Клод с Филиппом уехали в Париж. Я воспрянула духом, собираясь насладиться отсутствием Клод.

Стояли долгие солнечные дни, цвели виноградники. Каждое утро я просыпалась с ощущением счастья, хотя счастье мое было почти так же непостоянно, как апрельский день. Какое-нибудь неприятное открытие или увольнение — и мое вешнее солнце скрылось бы за тучами. А пока оно мне светило, я спешила греться под его лучами.

С отъездом молодых граф стал чаще заходить в галерею. Порой мне казалось, что в галерее он спасается от самого себя, хочет о чем-то забыть. Временами я видела в нем другого, изменившегося человека; мне даже приходило в голову, что наши беседы нравятся ему не меньше, чем мне.

Когда он уходил, ко мне возвращался здравый смысл. Я смеялась над собой, спрашивала себя: «Ну, долго ты будешь себя обманывать?»

Его визиты объяснялись просто: в замке ему было скучно, а тут подвернулась я со своим смехотворным рвением к работе.

Впрочем, он действительно интересовался живописью. Я припомнила трогательную фразу из дневника Франсуазы. Она хотела выучить что-нибудь из того, что ему интересно. Бедная, перепуганная девочка! Чего же она все-таки боялась?

Конечно, иногда он становился мрачнее тучи, на его лице появлялось циничное выражение, которое могло бы запугать кроткую бесхитростную женщину. Порой своими насмешками он ставил других в неловкое положение — что доставляло ему какое-то садистское наслаждение. Но мне эти черты казались привнесенными извне, ими он был обязан каким-то событиям в своей жизни, потому что недостаток внимания портит не только картины. И если холсту можно вернуть прежнюю красоту, то почему бы не реставрировать характер человека? Правда, прежде чем приблизиться к картине, необходимо обладать художественным вкусом, уверенностью в себе и в таланте автора — плюс способностями к рисованию. Как же осторожен должен быть тот, кто хочет вернуть к жизни человека!

Я была самонадеянна.