|
Подобные вопросы задавались и так и этак – на разные лады, но под каким бы соусом они ни подавались, Ла Моль все время отвечал одно и то же. Судьи в нерешительности переглянулись, не зная, что еще сказать, что делать с этой святой простотой, но тут записка, которую подали генеральному прокурору, вывела их из затруднения. В записке было сказано следующее: «Если обвиняемый будет все отрицать, употребите пытку. Е.». Прокурор сунул записку в карман, улыбнулся Ла Молю и учтиво отправил его обратно. Ла Моль вернулся к себе в камеру почти такой же успокоенный, если не почти такой же веселый, как и Коконнас. — По-моему, все идет хорошо, – сказал он. Час спустя он услыхал шаги и увидел записку, пролезавшую под дверь, хотя не видел, чья рука ее просовывала. Он взял ее в полной уверенности, что послание скорее всего пришло от тюремщика. При виде этой записки надежда, почти такая же мучительная, как разочарование, проникла в его сердце: у него явилась надежда, что эта записка от Маргариты, о которой он не имел никаких вестей с тех пор, как сделался узником. Весь Дрожа, он схватил записку. Увидев почерк, он едва не умер от радости. Мужайтесь, – гласила записка, – я хлопочу. — О, если хлопочет она, я спасен! – воскликнул Ла Моль, покрывая поцелуями бумагу, которой касалась столь милая его сердцу рука. Для того чтобы Ла Моль понял эту записку и поверил вместе с Коконнасом в то, что пьемонтец называл «незримыми щитами», мы должны вернуть читателя в тот домик и б ту комнату, где столько мгновений упоительного счастья, столько ароматов еще не испарившихся духов, столько сладких воспоминаний превратились теперь в мучительную тоску, снедавшую сердце женщины, которая почти упала на бархатные подушки. — Быть королевой, быть сильной, быть молодой, быть богатой, быть красивой – и страдать так, как страдаю я! – восклицала эта женщина. – О, это невозможно! От возбуждения она вставала, начинала ходить, потом внезапно останавливалась, прижималась горячим лбом к холодному мрамору, снова поворачивалась бледным, залитым слезами лицом, с криком ломала руки и снова падала, совсем разбитая, в кресло. Вдруг стенной ковер, отделявший покои, выходившие на улицу Клош-Персе, от покоев, выходивших на улицу Тизон, приподнялся; шелковистый шелест пронесся по пане-л! – , и появилась герцогиня Неверская. — А, это ты! – воскликнула Маргарита. – С каким нетерпением я ждала тебя! Ну! Какие новости? — Плохие, плохие, бедная моя подруга! Екатерина сама руководит следствием; она и сейчас в Венсенне. — А Рене? — Арестован. — Прежде чем ты успела поговорить с ним? — Да. — А наши узники? — О них я кое-что узнала. — От тюремщика? — Как всегда. — И что же? — Что же! Каждый день они говорят друг с другом. Позавчера их обыскали. Ла Моль разбил твой портрет, чтобы не отдавать его. — Милый Ла Моль! — Аннибал смеялся в лицо инквизиторам. — Чудесный Аннибал! Дальше? — Сегодня утром их допрашивали о бегстве короля, о планах восстания в Наварре, но они не сказали ничего. — О, я прекрасно знала, что они будут молчать! Но молчание губит их так же, как погубило бы и признание. — Да, но мы их спасем! — Значит, ты что-то придумала для нашего предприятия? — Со вчерашнего дня я только этим и занимаюсь. |
