|
— Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть». Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца. — Хорошо, – сказал прокурор Лагель, – трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания. — Но нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! – воскликнул Коконнас. — Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали? Конвойные схватили обвиняемых и вывели – Ла Моля в одну дверь, Коконнаса – в другую. Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал: — Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа. — С кого начать, сударь? – почтительно снимая колпак, спросил этот человек. — С того, – сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся, как тень, между двумя конвойными. Затем председатель подошел к Рене, который г трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен. — Прекрасно, сударь, – сказал ему председатель, – будьте спокойны: королева и король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам. Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю был лишь глубокий вздох. Глава 8. ПЫТКА САПОГАМИ Только когда Коконнаса отвели в его новую камеру и заперли за ним дверь, предоставив его самому себе и лишив его поддержки, какую оказывали ему борьба с судьями и злоба на Рене, пришла череда печальных мыслей. — Мне кажется, – рассуждал он сам с собой, – что все оборачивается как нельзя хуже и что сейчас самое время идти в часовню. Ох, боюсь я этих смертных приговоров: ведь то, что они сейчас нам выносят смертный приговор, это бесспорно. Ох, особенно боюсь я смертных приговоров, которые произносятся при закрытых дверях в укрепленном замке да еще в присутствии таких противных рож, как те, что меня окружали! Они твердо намерены отрубить нам головы… Гм-гм!.. Я повторю то, что уже сказал, – сейчас самое время идти в часовню. За тихим разговором с самим собой последовала тишина, и эту тишину внезапно прорезал глухой, сдавленный, страшный крик, крик, в котором не было ничего человеческого; казалось, он просверлил толщу стены и прозвучал в железе ее решеток. Коконнас невольно вздрогнул, хотя это был человек мужественный, храбрость его была подобна инстинкту хищных зверей: Коконнас замер в том положении, в каком услышал этот вопль, сомневаясь, может ли человек издать такой вопль, и принимая его за вой ветра в деревьях и за один из множества ночных звуков, которые словно спускаются и поднимаются из двух неведомых миров, между которыми вращается наш мир. Но второй вопль, еще более жалобный, еще более душераздирающий, достиг ушей Коконнаса, и на сей раз он не только ясно различил человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал в этом голосе голос Ла Моля. При звуке его голоса пьемонтец забыл, что сидит за двумя дверьми, за тремя решетками и за стеной в двенадцать футов толщины; всей своей тяжестью он бросился на стену, словно собираясь повалить ее и броситься на помощь жертве с криком: «Кого здесь режут?». Но, встретив на своем пути стену, о которой Коконнас позабыл, он отлетел к каменной скамье и рухнул на нее. Тем все и кончилось. — Ого! Они его убили! – прошептал он. – Это чудовищно! А здесь и защищаться нечем.., нет оружия… Он стал шарить руками вокруг себя. — Ага! Вот железное кольцо! – воскликнул он. |
