— И что тогда? — спросила я, удивляясь его рассуждениям.

— Эта форма могла бы оказаться ключом ко всему, — сказал он. — Она явилась бы стихом, сокрытым в сердце мира.

Все это время Дэнни тихо спал на широкой скамеечке для ног. Возможно, его разбудил наш разговор. Малыш потянулся и сел, с улыбкой оглядываясь вокруг. Заметив меня, он улыбнулся еще шире.

— Ну как, хорошо поспал? — спросила я.

Дэнни слез со скамеечки и приковылял ко мне, держась за стул. Потом он схватился за подол моего платья и запрокинул головку, внимательно вглядываясь в мое лицо.

— Какой тихий ребенок, — заметил Джон Ди.

— Он не говорит, — объяснила я, улыбаясь малышу. — Но ребенок он смышленый. Понимает все слова. Если попросить его что-то принести, принесет именно то, что просили. И свое имя он знает. Правда, Дэнни? Но почему-то не говорит, хотя давно уже пора.

— Он всегда был таким?

У меня от страха сжалось сердце. Я ведь не знала, каким был этот ребенок, когда жил с родной матерью. Если сказать «да», вдруг я сделаю только хуже, и Дэнни у меня отнимут? Я не имела на него никаких прав. Он родился не из моего чрева. Правда, он родился от моего мужа, а мать ребенка перед своей гибелью вручила его моим заботам. Всю любовь и заботу, какую я задолжала мужу, я хотя бы частично восполняла любовью и заботой о его сыне.

— Я не знаю. В Кале он жил у няньки, — соврала я. — Она принесла ребенка лишь в последние дни, когда город оказался в осаде.

— Возможно, ребенок был сильно напуган, — предположил Джон Ди. — Он видел сражения?

Теперь мое сердце защемило от боли.

— Напуган? — недоверчиво переспросила я. — Но ведь он совсем маленький. Едва ли он отличил бы сражение от шумной ярмарки. Дети в таком возрасте еще не понимают, что такое опасность.

— А откуда мы знаем, о чем думает твой малыш или что он способен понять? Я не верю в распространенную теорию, будто дети появляются на свет пустыми, как горшки, и знают только то, чему мы их научим. Он жил в доме, привык к женщине, которая ухаживала за ним. Потом эта женщина вдруг хватает его и бежит разыскивать тебя. Дети знают больше, чем нам кажется. Нам просто не хочется в это верить. Скорее всего, твой малыш пережил такой страх, что теперь боится говорить.

Я наклонилась к ребенку. Его светло-карие глаза внимательно смотрели на меня, подвижные, как глаза олененка.

— Дэниел, — позвала я.

Впервые я подумала о нем не просто как о малыше, а как о маленьком человеке, способном думать и чувствовать. Наверное, он помнил руки своей матери, ласкавшие его. А потом эти руки вдруг швырнули его в руки незнакомой и совершенно чужой женщины.

Я задумалась о словах Джона Ди. Если мне, сравнительно взрослой женщине, до сих пор было страшно вспоминать о бегстве из Кале, то каково было Дэнни, если он своим детским разумом понимал творившееся вокруг? Вдруг он понял, что его мать убита копьем? Понял, что его, точно сверток, куда-то везут сначала морем, потом в седле? Может, он и сейчас понимал всю неопределенность нашего положения в доме, где нас терпели только из милости?

Я наклонилась к нему, чувствуя подступающие слезы. Пожалуй, я могла понять Дэнни, как никто другой. Мы с ним оба остались без матерей. И если я прятала свои детские страхи под чужими языками, учась говорить на них, как на родном, Дэнни лишился матери гораздо раньше, и страх сделал его немым.

— Дэнни, — ласково сказала я. — Я буду тебе матерью. Со мной ты можешь не бояться ничего.

— Так это не твой ребенок? — удивился Джон Ди. — Но до чего же он похож на тебя.

Я боролась с искушением рассказать ему всю правду, однако страх перевесил.