Обычно в воскресенье после завтрака они вдвоем ходили на прогулку в Центральный парк, а иногда, когда позволяла погода, доходили и до Палисайда. Но сегодня Соломон Марголин не хотел вставать рано. Давно прошло то время, когда он принимал активное участие в делах Сенчиминского землячества; сам город уже успел превратиться в груду развалин. Все его родственники там были замучены, сожжены, убиты в газовых камерах. Многие сенчиминцы спаслись и позднее перебрались из лагерей в Америку, но в основном это были молодые люди, которых он, Соломон, не знал на прежней родине. Сегодня ночью все они соберутся вместе: сенчиминцы со стороны невесты, терешпольцы со стороны жениха. Он знал, как они будут докучать ему, укорять в том, что редко появляется, намекать на эгоизм. Как фамильярно вести себя, бить по спине и тащить танцевать. Что ж, пусть так, но он должен пойти на свадьбу Сильвии. Ведь и подарок уже послан.

День занимался серый и мрачный, уже с утра похожий на сумерки. Всю ночь шел снег. Соломон Марголин надеялся хорошо выспаться сегодня, но, к несчастью, проснулся даже раньше, чем обычно. Наконец он встал. Побрился, внимательно осмотрев свое отражение в зеркале, и подровнял седые волосы на висках. Сегодня он выглядел старше своих лет: с мешками под глазами и избороздившими лицо морщинами. В его чертах проступала какая-то изможденность. Нос казался длиннее и острее, чем обычно, с обеих сторон рта залегли складки. После завтрака он растянулся на софе в гостиной. Оттуда он мог видеть Гретель — увядшую блондинку средних лет, — гладившую белье на кухне. Короткая нижняя юбка открывала ее мускулистые, как у танцовщицы, икры. Они познакомились в берлинском госпитале, где Гретель работала сиделкой. Один ее брат был нацистом и умер от тифа в русском лагере для военнопленных. Другого, коммуниста, застрелили нацисты. Старый отец доживал свои дни в доме другой дочери, в Гамбурге, и Гретель регулярно высылала ему деньги. Здесь, в Нью-Йорке, она сама стала почти еврейкой. Она дружила с еврейскими женщинами, состояла в «Хадассе», изучала законы еврейской кухни. Даже ее беды стали еврейскими, и она постоянно оплакивала Катастрофу. Она заказала себе участок рядом с мужем, в той части кладбища, которая принадлежала Сенчиминскому землячеству.

Доктор Марголин зевнул, потянулся за сигаретой, лежащей в пепельнице на кофейном столике рядом с софой, и начал думать о себе. Его карьера удалась. Все шло хорошо. У него был офис на Вест-Энд авеню и состоятельные пациенты. Коллеги уважали его, и он стал заметной фигурой в кругах нью-йоркских евреев. О чем еще мог мечтать мальчишка из Сенчимина? «Человек, сам себя сделавший», сын бедного меламеда. Он был высоким, красивым и всегда пользовался успехом у женщин. Даже сейчас, несмотря на возраст и высокое кровяное давление, у него еще случались интрижки на стороне. Но вопреки всему этому, где-то глубоко внутри, Соломон Марголин чувствовал себя неудачником. Когда он был ребенком, его называли вундеркиндом, он знал наизусть целые страницы из Библии и изучал Талмуд и Комментарии. В одиннадцать лет он отправил свои респонсы тарновскому раввину, который отозвался о них как о «великолепных и удивительных». В тринадцать он уже в совершенстве знал «Путеводитель колеблющихся» и «Кузари». Он сам освоил алгебру и геометрию. В семнадцать попытался перевести с латыни на иврит «Этику» Спинозы, не зная, что это уже сделали до него. Все в один голос предсказывали, что из него вырастет гений. Однако он растратил свой талант, постоянно меняя темы занятий; зачем-то начал изучать языки и переезжать из одной страны в другую. В личной жизни все шло не лучше. Его огромная любовь, Рейцель, дочь Мелеха-часовщика, вышла за другого и погибла во время Катастрофы.