|
Как человек, решившийся на риск, он лихо просунул сначала голову, потом тело и оказался в саду, где бушевали весенние запахи и звуки: ликование птиц, переживших еще одну суровую зиму, и крики детей, осматривающих игровые площадки. Старый бродяга постоял там, принюхиваясь к воздуху, который, казалось, вливал в него новые жизненные силы, подняв одну лапу, повернув голову, чтобы уловить источники запаха (которые кто-то из семьи назвал запахограммами): они наверняка напомнили ему о прежних друзьях, кошках и людях, пробудили память. Сейчас нетрудно было увидеть, каким Руфус был в прошлом, — молодым котом, красавцем, полным жизненных сил. Он прошел своей небрежной походкой, чуть прихрамывая, до конца сада. Под старыми фруктовыми деревьями посмотрел налево, потом направо. Воспоминания звали его и туда, и сюда. Он нырнул под забор и вылез справа, направившись к дому старухи — как решили мы. Там постоял около часа, а потом я увидела, как Руфус протискивается под забором назад, в наш сад. Он вернулся по тропинке и встал у кухонной двери, возле кошачьей дверцы, посмотрел наверх, на меня: мол, открой, пожалуйста, мне хватит на сегодня. Я уступила и открыла дверь. Но на следующий день Руфус вновь заставил себя выйти через кошачью дверцу, вернулся через нее, и с тех пор отпала необходимость в коробке с торфом, даже когда шел дождь или снег или в саду было шумно и ветрено. Конечно, если только наш кот не был болен или слишком ослаблен.
Чаще всего Руфус, покинув наш сад, отправлялся направо, но иногда ходил и в противоположную сторону; это путешествие было более долгим, и я следила за ним в бинокль, пока не потеряла из виду: он исчез в кустах. Возвращаясь из любого путешествия, Руфус всегда или сразу подходил, чтобы его погладили, или включал свой механизм мурлыканья… и теперь мы заметили, что его мурлыканье изменилось: это был уже не тот невероятно громкий, настойчивый, долгий шум, как в первое время после его появления в доме. Теперь Руфус мурлыкал вполне нормально — умеренно, как положено коту, который хочет убедить хозяев, что ценит их и свой дом, пусть даже он тут и не главный кот и никогда им не будет. Долгое время Руфус боялся, что мы вдруг передумаем и выгоним его или запрем от него дверь, теперь же он почувствовал себя более уверенно. Но на этом этапе он, прежде чем уйти в гости, непременно подходил к кому-нибудь из нас: помурлыкает, посидит у ног или потычется лбом о ноги, что означало просьбу потереть ему ушки, особенно больное, которое так полностью и не зажило. Та весна и лето оказались светлой полосой в жизни Руфуса. Он был здоров, насколько это было возможно в его положении. Он был уверен в хозяевах, несмотря на то что однажды я неосторожно подняла за ручку лежавшую на крыльце старую швабру и увидела, как бедняга спрыгнул вниз на крышу, упал, перевернулся, в дикой панике одним махом слетел по дереву и оказался в противоположном конце сада. Кто-то в прошлом, видимо, бросал в кота палки, бил его. Я сбежала в сад, нашла Руфуса — испуганный, он спрятался в кустах. Я подхватила кота на руки, принесла домой, показала ему ручку швабры и объяснила, что она совершенно безвредна, извинялась, гладила его. Он понял, что ошибся. Руфус заставил меня задуматься о разновидностях кошачьего ума. До тех пор я признавала, что у котов бывают разные темпераменты. Ум Руфуса направлен на выживание. У Чарлза, например, ум исследователя, у него вызывает любопытство все: ему интересны поступки людей, интересно, кто пришел в дом, но особенно его привлекают разные механизмы. Чарлза буквально завораживают магнитофон, граммофон, телевизор, радио. Можно часто наблюдать, как он удивляется, что человеческий голос, в отсутствие тела, выходит из коробки. Когда Чарлз был еще котенком, у него была привычка останавливать лапой вращающуюся пластинку… отпускать… снова останавливать… он смотрел на нас, вопросительно мяукал. Потом перестал. Он подходил к приемнику сзади и высматривал, нет ли там того, чей голос он слышит; заходил за телевизор, лапой переворачивал магнитофон, нюхал его, мяукал: «Что это?» Чарлз — кот разговорчивый. |
