-  Не кокетничай! - строго сказала Лайма Орестовна.

    -  Мы успеем напутешествоваться после пятидесяти лет, а сейчас нам хочется быть молодыми. Но ведь молодая женщина в наше глупое время - это женщина, ждущая ребенка. Поняла?

    Лайма Орестовна некоторое время сидела молча, нахмурившись и не глядя на Юкки. Потом вздохнула и сказала:

    -  Все-таки надо быть чуточку более сознательной. Юкки виновато улыбнулась.

    -  Я пробовала, - сказала она, - но у меня не получается.

    От Гарри Сатат ушла сама. Она слишком ясно видела, что происходит с ним, чтобы пытаться обманывать себя глупыми надеждами. Правда, она и на этот раз старалась не замечать его охлаждения, хотела оттянуть разрыв, но дожидаться, чтобы любовь перешла в ненависть, она не могла и потому однажды сказала ему:

    -  Знаешь, я, пожалуй, уеду.

    Он ещё не был готов к этому разговору, смутился и потрясающе глупо спросил:

    -  Куда?

    -  Не куда, а как, - поправила Сатат. - Насовсем. Так будет лучше.

    Гарри стоял перед нею, знакомый до последней мысли, любимый, но в чем-то уже чужой и ненавистный. Он хотел что-то сказать, но только жевал губами. И наконец выдавил:

    -  Может, ты и права. Может, так в самом деле будет лучше. Только ты пойми, я ведь тебя люблю, по-настоящему люблю, я никогда никого так не любил, но…

    -  Замолчи!.. - свистящим шепотом выдохнула Сатат.

    Она разом спала с лица, скулы выступили вперед, щёки ввалились, и только под глазами, словно от многодневной усталости, набухли мешки, и в них часто и зло забились жилки.

    -  Не смей говорить мне про это!.. - выкрикнула Сатат и бросилась к гравилёту, дожидавшемуся у порога дома. Она упала лицом и руками в клавиатуру, гравилёт взмыл и, выполняя странный приказ, вычертил в утреннем небе немыслимую по сложности спираль.

    Сатат уже не пыталась сдерживаться. С ней случилась страшная истерика. Она билась о пульт, царапала его, обламывая ногти о кнопки, сквозь губы протискивались обрывки каких-то фраз, и среди них чаще всего одна:

    -  Не могу!..

    Она бы десятки раз разбилась, если бы автопилот, одновременно получающий множество противоречивых команд, не отбрасывал те, которые привели бы к катастрофе. Из остальных он пытался составить подобие маршрута. Гравилёт метался и дергался в воздухе, начинал и не заканчивал десятки никем не придуманных фигур высшего пилотажа, срывался на гигантской скорости, но тут же замирал неподвижно, а потом падал к самой земле и, чуть не коснувшись её, принимался стремительно вращаться вокруг своей оси, и эта развеселая карусель, бездарное машинное воплощение женского горя, уносилась ввысь, теряясь в синеве.

    Наконец Сатат заплакала, но слезы скоро кончились, сменились тяжелой неудержимой икотой. Гравилёт, перестав кувыркаться, медленно потянул вперёд, время от времени вздрагивая в такт своей хозяйке.

    Через час он опустился на небольшую площадку, усыпанную острыми битыми камнями. Справа и слева довольно круто поднимались склоны, с которых когда-то сорвались эти камни. Было холодно, снег, лежащий на вершинах, казался совсем близким.

    Сатат, внешне уже совершенно спокойная, вышла из кабины, присела на камень. Камень неприятно леденил ноги, дыхание вырывалось изо рта облачком пара.

    «Пусть, - подумала Сатат, - мне можно».

    Она порылась в карманах, нашла маленький маникюрный наборчик и пилочкой осторожно поддела крышку браслета индивидуального индикатора.