|
Теперь было видно, что основную обстановку в комнате составляют кирпичная печь и какое то похожее на палатку сооружение. Коснувшись последнего, Карлсен почувствовал, что это шелк, причем такой тяжелый, какого он и не встречал. – Своего рода камера обскура, – пояснил Гейерстам. – В алхимии определенные операции надо выполнять в полной темноте. На полках теснились тяжелые стеклянные бутыли и емкости различных форм и размеров. Стояло чучело небольшого аллигатора и какого то создания с птичьей головой, туловищем кошки и хвостом ящерицы, так ладно пригнанных, что и не различишь, где сшито. В углу примостился высокий, неказистый металлический агрегат со множеством выходящих из него трубок и глиняной крышкой. Гейерстам снял с полки толстый кожаный фолиант с истертыми застежками и, положив его на скамью, раскрыл. – Это алхимический дневник графа. У него, похоже, были задатки подлинного ученого. Это все ранние эксперименты – попытки создать жидкость под названием «алкахест», вроде как низводящую всякую материю в ее первородное состояние. Для алхимика это был первый шаг. Когда бы такая первородная материя была получена, следующим шагом надо было запаять ее в сосуд и поместить в атанор, ту печь в углу. У Магнуса почти год прошел в попытках создать алкахест из человечьей крови и мочи. – Гейерстам переворачивал страницы. Почерк был угловатый, острый и торопливый, но рисунки в тексте – химический агрегат и различные растения – выполнены с удивительной тщательностью и точностью. Гейерстам захлопнул книгу. – Десятого января 1683 года он пришел к убеждению, что наконец создал алкахест из детской мочи и кремортартара. Этот следующий том начинается спустя два месяца, потому что для первородной материи ему нужна была весенняя роса. Еще он потратил две сотни золотых флоринов на яд кобры из Египта. – Неудивительно, что он свихнулся, с отвращением сказал Фаллада. – Ничего подобного. Он никогда не излагал более осмысленно. Он утверждает, что спас жену судебного пристава при родах и вылечил от подагры пастуха, смешав алкахест с разведенной серой. Вот он пишет: «Дабы продемонстрировать улучшение, мой пастух влез на дерево близ рыбного пруда». А теперь взгляните на это… – граф перелистнул несколько страниц с конца второго фолианта. – Что нибудь замечаете? – Ничего, – задумчиво покачал головой Карлсен, – разве что почерк стал хуже. – Совершенно верно. Он в отчаянии. Один графолог мне как то сказал, что это почерк человека на грани самоубийства. Видите: «OR N'EST NI FLEUR, NI HOMME, NI FEMME, NI BEAUTE, QUE LA MORT A SA FIN NE CHASSE» – «Нет ни цветка, ни мужчины, ни женщины, ни красоты, коих в конце концов не настигает смерть». Он одержим мыслью о смерти. – Почему он пишет на французском? – поинтересовался Фаллада. – Он и был французом. При шведском дворе в семнадцатом веке полно было французов. Но вот взгляните теперь… – он снял еще один фолиант, переплетенный в черную кожу. – Дату он проставляет тайнописью, но я расшифровал: май тысяча шестьсот девяносто первого – через месяц после изгнания с королевского двора. «Тот, кто желает испить крови ворогов своих и обрести слуг преданных, должен идти в Хорацин город и поклониться Князю Тьмы». Следующая запись появляется лишь в ноябре тысяча шестьсот девяносто первого, через полгода. В почерке – изменение… – Ну, это уж, разумеется, писал кто то другой, не он, – рассудил Карлсен. Почерк теперь смотрелся совершенно по иному: аккуратный, мелкий, более целенаправленный. – В том то и дело, что нет. Существуют другие документы, подписанные им, и тем же почерком: «Магнус Сканский» – по названию городка, откуда он родом. Но почерк снова меняется. – Гейерстам перевернул несколько страниц, и снова стали видны угловатые, острые каракули, как в прежних фолиантах. |
