С трудом расправляясь, Федор поднялся и приник к иллюминатору: за бортом, насколько хватало глаз, стелилось дымящееся, словно отполированное, зеркало моря, с врезанным в него откуда-то сбоку ломким контуром берега. Жадно впитывая в себя неожиданную благодать, он, в конце концов, облегченно утвердился: «Выбрались!»

Федор в возбуждении дернулся было к Любе. Та спала в запаске, по-детски подложив локоть под голову. Веснущатое лицо ее светилось блаженным забытьем. Можно было подумать, что штормовая кутерьма и смертная безнадежность минувших суток пронеслись где-то над ней, поверх вот этого ее сна, в стороне от этого ее случайного убежища.

Стараясь не разбудить Любу ненароком, он с трудом выбрался на палубу, задохнувшись открывшимся ему простором. Катер, почему-то кормой к берегу, прочно сидел на мели посреди подковообразной бухты с нависавшими над ней со всех сторон голубоватыми сопками в мареве раннего утра и с режуще желтой полосой песка по всему подножью.

— Федя, — чуть слышно донеслось сзади, — а Федь! — Он порывисто обернулся: жмурясь от солнца, Люба продиралась к нему взглядом, голос ее слегка подрагивал. — Где мы?

В ответ Федор засмеялся и, только отсмеявшись, выдохнул:

— Приехали, Любаня, станция Березань, кому надо вылезай… Берегите чемоданы, граждане!

— Куда приехали, Федя? — Она постепенно приходила в себя. — Где стоим?

— А за кудыкины горы, — снова не выдержав, засмеялся он, — разве не нравится?

— Тебе бы только шутки шутить. — Она шла, двигалась, плыла к нему из теплого полумрака каюты. — Правду скажи. — Двигаясь, Люба еще продолжала жмуриться, но едва она, выявившись из сумрака, поднялась над уровнем палубы, глаза ее удивленно распахнулись, а голос резко пресекся. — Господи, где же это мы!

— Не спрашивай, Любаня, где, — он помог ей выбраться на палубу, и она доверчиво приникла к нему, выжидающе озираясь вокруг. — Главное, выбрались, теперь, Бог даст, не пропадем.

— Боязно, Федя.

— Пострашнее было да вынесло, вынесет и тут.

— Тебе видней.

— Ладно, чего ждать у моря погоды, трогаться надо, неровен час, опять заштормит, вода здесь капризная. — Он бережно отстранил ее и стал медленно переваливаться за борт. — Держись, Любаня!

Вода с непривычки обожгла, но ее оказалось по пояс, и вскоре он уже попривык к ней, нащупывая вокруг себя ровное, почти без наклона дно.

— Может, подождем еще? — Она умоляюще смотрела на него сверху. Может, покличем кого?

Федор молча протянул к ней руки, и она послушно потянулась к нему, неловко перевалив свое тело через низкий борт прямо в его объятья. Он так и двинулся с нею на руках к берегу, глядя ей в глаза и безотчетно улыбаясь:

— Дышишь?

— Ага, — ответно светилась та, — ага.

— Замерзла?

— Что ты, Федя, что ты!

— Скоро придем.

— Тяжелая я, Федя?

— Еще бы, — хохотнул он, — вас, как-никак, теперь двое.

Тут они засмеялись оба: тихо, потаенно, доверительно.

Дно поднималось всё выше, выявляя песчаную рябь под ногами, пока не вывело их, наконец, на горячий уже песок береговой полосы. И только после этого он спустил ее с рук. И вздохнул. И оглянулся.

Берег вытягивался вдоль бухты ломкой полупетлей. Сопка нагромождалась здесь на сопку и поверх самой высокой из них Федор разглядел вышку, над которой свисало яркое полотнище флага: восходящее солнце на белом поле, — а разглядев, с обморочной остротой определил: чужбина!

Но предстояло жить дальше.